Но куда там. Я имею в виду, что нам следовало бы обзавестись по меньшей мере одной на сто процентов мексиканской орбитальной космической станцией, которая послужила бы катапультой для волнующей нас молодости, и жаль, что ее нет. (Вся Мексика лопнет от смеха, услышав это.) Но из твоего и моего искусств я предпочитаю свое. Нам нужно стать экстравагантными. ОДНО ДЕЛО — ЛЮБИТЬ КРАСОТУ ИЛИ ПРЕТЕНДОВАТЬ НА ОБЛАДАНИЕ ЕЮ, А ДРУГОЕ ДЕЛО - ПОГИБНУТЬ И ОТДАТЬ ЖИЗНЬ РАДИ КРАСОТЫ, ЧТОБЫ ОБЛАДАТЬ ЕЮ КАК ПОВЕРЕННОЙ МИРА.
Что произошло бы, не опубликуй я много лет назад свои книги за границей и не покинь добровольно Мексику? Как чистопородный мексиканец с кожей цвета корицы, да еще в компании дона Хуана, я готов схватиться с кем угодно. Все это — я и не подозревал — уже никогда больше не повторится. Я не знаю, просочится ли Святой-Шаман сквозь промежутки света эшафота нашей обыденной жизни, в повседневность, где должно было бы царить Поклонение Владычице и Ее приближенному, близкому, ближнему, принадлежащему к расе с кожей цвета корицы, может быть, к высшей расе Америк, который сам, на ощупь, достиг полноты человека. Однако по крайней мере мы должны согласиться с тем, что один из нас — и не чужак — был там.
И он доказал это. Говоря без обиняков, ОТКРЫТИЕ ТАЙНЫ ВСЕГДА СТОИЛО НАМ ЖИЗНИ.
Он не открыл — так уж случилось — ни электрического света, ни полюсов мира, ни кибернетики, ни Юпитера… никто не сможет повторить того, что довелось пережить ему.
А другие будут — хорошо ли, плохо ли — пользоваться прожекторами и электрическим светом; другие смогут побывать в Антарктиде или на Северном полюсе, или поедут туда в качестве туристов, или будут ночевать там, вместе с белыми медведями, ради развлечения охотясь через отверстие во льду за «Наутилусом». Другие будут в свое удовольствие пользоваться кибернетикой, эксплуатируя своих ближних; а некоторые, как минимум, во время ночных кутежей будут тыкать пальцем в Юпитер, даже не зная, на кого указывают. Но никто в этом мире не сможет так естественно и так самоотверженно поддерживать Покрывало Владычицы Небесной, чтобы Она смотрела на нас и чтобы каждый мог СМОТРЕТЬ НА НЕЕ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ.
Мы находимся перед Марсом, Красной планетой, такой странной, обещающей нам достижимую чужую орбиту, по другую сторону от Солнца — это нужно понять, — вдали, в холоде, она лишена химеры защитной или несущей ужас атмосферы (если любая планета поддерживает на поверхности своей окружности какую-нибудь атмосферу, это значит, что она просит, просто умоляет, чтобы там, внутри, произошло чудо). Атмосфера Красной планеты запечатана и чужда, она так одинока со своими ранами и грамматическими рисунками, как будто эту неправдоподобную карту нарисовал на ней какой-нибудь великан-людоед, или Ван-Гог, или кто-то похожий на нас, но такой же чуждый нам. Заметно, что это был мир варварства, расшатанный, изломанный, разлаженный, к нему нет никаких подступов, он выглядит очень старым, запятнанным, металлическим, застывшим в ледяной стуже, но в нем нет ни льда, ни воды. И если даже на его полюсах некое светлое пятно кажется льдом, это другой, мертвый лед. Мы не смеем произнести ни единого слова. Мы молча созерцаем в течение трех наших часов, а потом отворачиваемся от этого заброшенного мира с той же печалью, с какой мы отворачиваемся от равнодушных. Жизнь там была бы жестоким извращением — любая жизнь.
Левитируя, я видел, как они возвращаются один за другим. Мои кости — был такой момент — распрямились от радости, когда я увидел их; и они собирались разжечь костер. Я сделал глубокий вдох, чтобы сдержать подступающую эйфорию. Пустыня вспыхнула. То был вечер неподалеку от Реаль-дель-Каторсе, и они уселись там, потому что дону Хуану захотелось положить голову на травы пустыни, наполненной жизнью. Было бесконечно приятно улечься в пустыне, такой отличной от других пустынь — пустынь зловещих и неподвижных миров.