И тогда Шаман заметил знак, который должен был повести его к настоящей зиме. Это был гром среди безоблачного неба.
И он содрогнулся. Ему хотелось бы оборвать свою сдержанность и свое одиночество, немного побыть в Обители вместе с теми, другими дикими животными. Но он должен был идти по иным, скользким тропам, идти куда глаза глядят.
«Иди, приблизься к своим приемным родителям, ты нужен им».
— Иду, — ответил он. — Пыльные каштановые волосы. Моя кожа освежается. Я не теряю годы, наоборот, у меня их становится больше. Я иду так же, как лягушки прыгают из одной лужи в другую. Стрекозы балуют меня, они так меня любят, они приносят в своих ротиках пыльцу от пчел-маток и кладут ее мне в рот.
Все это дон Хуан рассказывает шаманским голосом, и я замерзаю от каждого слова, которое исходит из его рта как дыхание снежной лавины. Жизнь Шамана — это неведомое, неисповедимое исступление пернатого змея и выстрел в упор в возбужденную вульву, омачивающую взвихренную опавшую листву. Роза ветров теряет свою девственность и свежесть.
Ясновидящий взывает к Радуге. Разорванное пространство безжалостно, вскоре будут другие Явления женского вечного, которое возвышается в самом себе — погруженное само в себя.
«Это не я иду, меня ведут».
Нарождающаяся бесконечность является элементом Климата: любой покой есть суета.
Странный дождь, зимняя тьма. Обители — колыбели леса. Монахи не узнали птицу Феникс и сказали: странная птица, но какая красивая! Монахи — пока еще лесные плоды в пшеничных и кукурузных полях, они пока еще — мягкий металл по сравнению с золотом и серебром, они пока еще не обратились ни в рыб, ни в цвета, они еще молоды, эти Львы Божией пустыни, и у них еще нет памяти курганов и песчаников, которые, взвихряясь, становятся бурями в пустыне и ее миражами. Но память, насчитывающая несколько тысяч миллионов лет с момента переноса на Солнце, не забывает, ее ближайший поверенный — это Шаман, у которого нет возраста; вообще нет возраста. Это реальность, на которую нечего возразить, он мог бы стать ископаемым и оставаться незамеченным, как ископаемое в слоях Океана-Земли; он мог бы стать прожилкой яшмы и оставаться незамеченным, как любое драгоценное вещество, высеченное в лучах пылающих солнц; он не мог бы существовать так, будучи безмолвной прожилкой яшмы в неведомой оливковой зелени цветущих времен, этом покрывале долгожителей — кусков аэролита, чье краткое существование лишено всякого обещающего смысла, потому что они упали на неукротимую землю. Далеко. Покинь мир — снова, — чтобы напитаться другими одиночествами. Это радуга северного сияния, которое в магнетизме полюсов кажется волшебным покрывалом.
…И тогда: — Подожди, — повторяет дон Хуан. — Подожди немного. Позволь Пассажу об Обители достигнуть конца, я еще ощущаю его как эхо, и волны, порожденные колыханием этих событий, достигают поверхности моей кожи; оставшееся с нами эхо — это шаги Хуана Диего по Обителям и Хижинам. Даже сейчас, после этого отсутствия, длившегося пятьсот лет, если измерять его в часах, минутах и секундах твоего мира, пятьсот лет, в мире сфер обратившихся в вечности, достаточные, чтобы тысячу раз выйти из Млечного Пути и снова проникнуть в него, проникнуть в такт со щедрым биением Блаженства, даже сейчас, после этого столь долгого времени, его отлично помнят леса пустыни тех Львов, его отлично помнят пустыни, где шипы, койоты и кактус пейот, жестокий и благословенный, его помнят эти ущелья, темные, влажные, где затаился во мраке благословенный камоте — может быть, он остался там после какой-нибудь братской трапезы или упал со стола Кецалькоатля, того, что ушел.
Шаги его босых ног грохочут как взрывы, отдаваясь от заброшенных склонов.
Это нужно понять. Я храню молчание, об этом просит меня дон Хуан, а он продолжает…
Как вдруг на фоне тумана, против света, вырисовывается фигура Хуана Диего: — С Нею и со мной произошло вот что: мы абсолютно поняли друг друга. И мы совпали в Закате, потому что Ее радуга — это агония и воскресение. Слава и Miserere. Моя шаманская половина под сказывает: родиться — эта невероятно. И подсказывает: Рожде ние — это свет. И все то, что он несет с собой, волнение оттого, что ты существуешь, разрушение оттого, что прикасаешься ты и прикасаются к тебе, можно прикоснуться к свету молнии, можно искупаться в радуге и войти в воду — потому что жизнь питается жизнью.