Нужно остановить это множество бессмысленных и преждевременных смертей, иначе беда в конце концов сотрет с карты расу Триумфа Кецаля и Змеи. Животные, столь близкие к Матери, ощущающие ее, начинают убивать себя. Олень мчится, охваченный ужасом, пока не рухнет на землю, когда сердце взорвется у него в груди. Благословенный ягуар взбегает на утесы и бросается вниз или совершает жертвоприношение, удушая самого себя в развилках деревьев. Кецаль разбивается о скалы. Орел камнем падает вниз и разбивается о песок. Волк изливает свою тоску в вое и воет так, что проглатывает луну целиком и превращается в расширяющийся воздух; а все остальные, ее приближенные, ее дети, бегут или летят, ведомые воображением, надеясь последовать за ней в никуда, и тогда в пещере раздается крик о помощи, ужасный, тоскливый вопль! Это Тонанцин стонет, умоляя Шамана остановить резню и немедленно явиться к ней, чтобы наконец засвидетельствовать ее бессмертную смерть.
Шаман вместе со своим волком является на этот зов, он мчится как ветер над стволами горящих деревьев и врывается в пещеру в тот самый момент, когда она, Тонанцин, в последний раз открывает глаза — темная роговица, темные зрачки, — собственными руками вырывает их и бросает в воду, в бесконечную бездну.
В этот миг все создания стряхивают с себя эту странную жгучую тоску и обращают лица к своим норам и убежищам, чтобы там, в одиночестве, найти утешение — теперь, когда пуповина разорвана. Алый мир осиротел. Головы пирамид закрыли свои рты, черепа сочли за благо вырвать из кладбищ память о себе; храмы с этого мгновения стали просто руинами; а печати, лишенные памяти, обратились в каменные иероглифы и закрылись.
Иди сюда, приблизься, пойдем. Все мы, мексиканцы, ходим в этот день на кладбище, сами не зная почему. Обе Америки в этот день приходят к своим неподвижным призракам, сами не зная почему. Это безусловный рефлекс той невыразимой печали. Миф смерти, белый, как молоко, летучий сок, часовой на страже у запечатанного Входа в Матку. С тех пор судьба стала сурова.
После прекращения бойни Шаман должен был реализовать кульминацию почти вселенского Miserere* темного грома, который, отдаваясь эхом, подавлял это солнце. Были мгновения настоящего траура, настоящего летаргического оцепенения. Столбы дыма от костров, обратившихся в пепел. Серый пепел в глазах. Шаман убежал оттуда, убежал и понесся как молния к гигантскому Южному Океану. Его вели за руку неимоверность этой печали и надежда на Возрождение. Призыв. Тропы сами бежали вперед под его ногами, казалось, на пятках у него выросли крылья. Он изнывал от безутешного горя и от странной надежды, упорно гнавшей его к Закату, к вечерней заре.
— Теперь иди сюда и следуй за мной. Мы пойдем в пещеру, где лежит труп Тонанцин, — говорит дон Хуан. — Даже не пытайся представить себе границы этого трупа, потому что их нет. Это пустоты, которые до сих пор находятся в ожидании, они разбросаны повсюду, в пространствах, которые, взорвавшись, поглотили сами себя.
*Miserere — дословно: помилуй; начало одного из католических псалмов (лат.).
Останки Тонанцин целые вечности плыли сквозь пустынное ничто. Иной Бог будет ждать их, что бы благословить. А Дева-Мать, зачаровывающая все и вся, будет собирать эти цветы и поливать эти сады и наполнит матку нежной спермой нежданных радуг; и тогда Тонанцин будет собрана и перенесена в чудесное пространство между сложенными ладонями Девы, и утешится там, и вернется к тайне своего изначального благоухания. До того, как это случится, пройдет несколько миллионом лет «переноса» на солнце, столько же, сколько их миновало до агонии и смерти Тонанцин.
Иди и не останавливайся, твои неразлучные спутни ки, мои волки, пойдут вместе с нами, если ты завязнешь там, в отвратительной трясине ее первородного жира, все мы останемся там навсегда или разожжем из остатков тру па костер, и, может, Хуан Диего явится нам на выручку.
Если он вернется. А если не вернется, по крайней мере мы проведем несколько вечных дней, разводя костер за ко стром, как в начале времен мира.
Иди, не сходи с тропы, как ты делал там, в горах, по тому что ты заблудишься, один из наших волков потеряет тебя из виду и тоже заблудится, а тот, другой, который ведет, уже не будет вести никого, и мне будет очень трудно найти вас. Не отходи чересчур далеко от нас и кричи, если потеряешь след; ты ведь знаешь, как надо кричать: чтобы воздух гремел от раскатов твоего крика.