Так все и случилось. Мы вышли.
Мы раскидываем руки. Мы дошли до следующего факела наверху. Наши неразлучные спутники встряхиваются, мочатся, зевают, потягиваются, и дон Хуан окатывает их из шланга и благословляет их. Через некоторое время они устраиваются каждый на своем месте. Звезды мерцают.
Смотри, — говорит он мне, — вон там. Видишь, по лыхнул вулкан, это он зажег костер, а вон и другой.
Да, — говорю я. — Он знает о том, что мы сделали?
Нет, — отвечает он, — он все еще в своем Блаженстве.
А теперь вот что, у тебя в руке тот кусок хряща…
Да, — подтверждаю я.
Хорошо, — говорит он. — Проглоти его.
Что?
Проглоти его!
Это же горчица, огненная горчица!.. — пытаюсь со противляться я. — Это хуже яда, воняет черт знает чем, что это ты выдумал?
Тебе ведь приходилось есть напалм, дерьмо, сандал, кости и костный мозг всех видов существ, пейот, корни всех смесей. Глотай! Я тоже его ел.
Он поднимает палец и уходит.
— Увидимся завтра!
Я сижу, ошалевший. У меня в горле застревает Тонанцин, сабля, отвратительный язык пламени из волос и перьев проникает во все клетки моего тела, взрываясь, как стремительно расширяющаяся сверхновая, и все границы заливает красным, это как бесконечная колючая цепь снарядов, слившихся в жутком ядерном взрыве…
Меня рвет четыре часа подряд. Мои руки сжимают голову, глубоко засунутую в унитаз, я снова и снова пью воду, чтобы смыть эту отвратительную кислоту. Глаза у меня закрыты, их жжет, из них текут слезы, в носу горит от едкого смрада колючих обломков позвоночника, от кислотного дождя взорвавшихся звезд, температура моего тела быстро опускается до нуля, оно стынет и худеет от той кошмарной ярости, которую я извергаю, чтобы изгнать из себя незахороненный труп, его проглоченный мною кусок; ядерная радиация, должно быть, кажется сладкой на вкус по сравнению с этим первородным илом, меня рвет четыре часа подряд, без перерыва, без отдыха, и под конец меня сотрясает дикая последняя судорога, она пронизывает меня насквозь, и мне кажется, что я уже в плену смерти. Я разрываюсь от омерзительного поноса и снова пью благословенную воду из унитаза, холодную, как я сам, как стена, как пол, как лед, как застывшая от холода жажда, и меня продолжает нести до тех пор, пока от меня не остается лишь пустой скелет.
Собрав последние силы, я ползу на четвереньках, забираюсь в постель и съеживаюсь среди моих неразлучных спутников, дремлющих в этом жутком леднике, несущемся в никуда, ИСПЕПЕЛЯЕМОМ ТЕМПЕРАТУРАМИ ДРЕВНЕГО ПОЗОРА И БЕСЧЕСТЬЯ. Если я сейчас заберусь под шкуру живого бизона, он замерзнет насмерть. Поэтому я решаю довольствоваться тем, что исторг из своего тела эту темную облатку, невзирая на принудительное искупление этого хаотического Причастия Божеству спя-шей Тонанцин. Мне все еще не верится. Я изверг из себя все до последнего: из моего рта вперемешку вылетали железы, органы… Сложенные руки Девы, пространство между ними, там, в нем, я закрыл глаза, плача, утопая в целом море слез.
ПАССАЖ, ОПРОКИНУТЫЙ ВО ВРЕМЕНИ. Чудо — любое — совершается только в одиночестве Бога.
На самом деле даже события нашей собственной жизни нам неизвестны во всех подробностях. Где уж нам надеяться познать события жизни человека, именуемого Хуаном Диего. Однако все же он единственный, кому Пресвятая Дева явилась во всей своей Славе, не только ему, но и всему его народу. НО В АТМОСФЕРЕ ДУХОВНОЙ НИЩЕТЫ, СТОЛЬ ХАРАКТЕРНОЙ ДЛЯ ВЛАСТИ, ПРАВЯЩЕЙ НА ЗЕМЛЕ, КОТОРОЙ ОН ПРИНАДЛЕЖИТ, В КОТОРОЙ НАХОДЯТСЯ ЕГО КОРНИ И ИСТОКИ ЕГО ШАМАНСКОЙ МУДРОСТИ, ВЕСЬ НАРОД ПОВЕРНУЛСЯ К НЕМУ СПИНОЙ, НЕСМОТРЯ ДАЖЕ НА ТО, ЧТО СВЯТОЙ ПОЖЕРТВОВАЛ СОБОЙ РАДИ НЕГО.
ПУТЬ НАЗАД СТОЛЬ ЖЕ ИЗВИЛИСТ, СКОЛЬ И ОЧЕВИДЕН. Медленно, один за другим, появляются сигналы его костров, а мы своей живой плотью приближаемся к его присутствию; он оставляет тут и там достаточно знаков, или надломленную ветку, или привязанный камень, или же дон Хуан бросает одну из своих сфер, и мы тут же спотыкаемся. Значит, мы идем правильно. Солнце пылает как сумасшедшее, посреди Зимы оно жжет, подобно космическому факелу, пришло время вытащить на солнце все простыни и развернуть их; так исцеляет Шаман.
Тогда я «достаю» то немногое, что у меня осталось, и раскладываю все это на асотее, так что она становится похожей на лагерь беженцев, или на шатер какого-нибудь арабского рода, или просто на место расположения жарящихся на солнце. Разумеется, я развожу костер и лью на раскаленные камни достаточно воды, чтобы поднялся густой пар и тяжелый сон обратился в легкий, прилетающий издалека бриз.