Покрытые пылью савана, пользуясь тем, что можем, оставаясь в неизвестности, касаться струн сердца тайно, не возбуждая подозрений; а теперь — кто бы мог подумать! — возле горы подушки плывущих мимо облаков. Всего в нескольких шагах. Вблизи реки, километрах в четырех, вблизи огромных окон и их склепов. Вблизи медовой воды и ее пчел. Без страха перед безднами. Без ужаса перед границами. Без испуга перед лупанариями*. Без передышки. В пределах. В заброшенных скитах; полных, погруженных в себя, мыслящих, зависимых, нескромных, обнаженных, задумчивых, тайных и разорванных — идентичных Скелету Отшельника.
Этот крик: ты помнишь?.. Вначале даже в желудке у меня ничто не шевельнулось. Потом, предвещая, зарокотало эхо, глаза ослепило неведомое дотоле никому сияние. А из него явился, в полете, он и стал колдуном, стал магом, воззрился, увидел, что мы смотрим на него, остановил континенты, встреча с потерянным, смрад его благовоний, благоухание его убежищ, он перепрыгивает крыши, атакует пределы, овладевает мостами, тональными тонами нагуаля и висящего подглядывающего глаза: луны! Пока тогда, в шестьдесят девятом, те, кто находился в моем заднем дворе, чванились тем, что попирают ногами луну, мне же пришлось ретироваться и одеться, потому что иначе они обнаружили бы меня в красных Трусах, валяющегося там словно какая-то ископаемая окаменелость, вот они перепугались бы!
Потом, среди зарослей чертополоха Бесконечности, мне пришлось продолжать отрабатывать шаги, воссоздавать пейзажи и распарывать швы судеб. Убирать балласт. Грызть дерево, переплывать неудержимые разливы, заполняющие пещерные пространства Млечного Пути.
Сколько мелочей у забвения? Сколько покинутых усадеб? Сколько мифов, которые бродят как призраки? Замерзшие руки, двери, распахнутые и закрытые настежь, пределы… Сколько их? Все они помнят и немедленно узнают тайные шаги, чары — это соприкосновение с доброй волей Добра, — как Сигнал*. Сигнал тревоги, сигнал трубы, сигнал фанфар. Стук в двери костяшками пальцев. Привкус матово-зеленой травы, свитой в спирали и вдыхаемой. Отзвук классической музыки. Отзвук сдержанности, расстояния, радости. Отзвук вершин. Прикосновение к судьбам в их зените и надире. Прикосновение к разорванным сердцам. Чудесный вибрирующий звук дерева, звук громов и молний, звуки камней, развалин, пирамид, голов, безмолвия.
И среди всего этого, неожиданно, ангел.
Или как я говорил?
Прости, я не расслышал.
Тогда, в первый раз. В тот первый раз. Среди всей этой возни с раскопками и золотой пылью.
Что ты ищешь? Яшмовые маски, сокровище Монтесумы? Печати из Мертвого моря, спящую Атлантиду?… коралл, изумруды, саркофаги, свернувшуюся кровь, первые звенья цепи, позвонки, орхидею, небесного сокола, лотос, варварство, Бесконечность, Сигнал, Прикосновение?
Снова раздается гром, превращаясь в однообразный стук церемониального Индейского барабана. Это отзвук.
В моих барабанных перепонках еще звучит бум-бум, бум-бум, бум-бум грохочущего извечного барабана. Та пляска, священная пляска, ты помнишь ее? …Без плюмажа, без перьев, без свечей, без людей, без свидетелей, без хи мер. Священная пляска Отшельника, пляска до полного изнеможения и даже после того, как он полностью и без возвратно вошел в транс, пляска пыли, пляска солнц, пля ска одиночеств и льда. Бум-бум, бум-бум, бум-бум, беско нечно, беспредельно, до катарсиса от иного мира. Отри нув иной мир, без цепей, приковывающих к иному миру, без якорей, привязывающих к иному миру, без возврата…
«Прикоснись к нему», — сказал ты мне тогда.
*Лупанарий (от лат. lupanarium) — публичный дом.
*Текст построен на игре слов: повторяющееся в нем испанское слово «toque» может означать «сигнал», «стук», «звук», «отзвук», «привкус», «прикосновение».
- Что?
Прикоснись к нему…
Что это такое?
Это случай… птичье перо; это тайна, сумрак.
Оно холодное, холодное как лед, оно металлическое.
Просто это призрак. Лабиринт. Монолит. Желчь времен.
Я протянул руку к той, другой руке, и на моей руке, там, где я прикоснулся к нему, навсегда осталась Печать.
Это было все мое Тело. А ты в мгновение ока оказался на вершине холма напротив. Помнишь, я крикнул тебе:
«Это чудесно! Как ты это сделал?» И я проснулся. Барабаны смолкли, пляска продолжалась, застывшая в колдовстве непрекращающегося движения, я видел себя там, обессиленный, я выписывал спирали и круги, преклонял в нужный момент колени, затмевал солнца и луны, но так далеко — я обнаружил это — было уже поздно. «Ты уже видишь его?» — спросил ты меня, мне не верилось, но все было именно так. Всегда и везде. В любом месте. В любом времени. Снаружи или внутри. В тот или другой день. И они повторялись — без пути, без удержу, эти полеты исступления. Постоянно.