Это похоже на исповедь.
Это ты виноват, — говорю я дону Хуану, и он смеется.
Шаги: ты слышишь? Это снова он. Он идет босиком, или кто его знает. Он идет так, как идет. И он уже пришел, уже пришел. Он пришел, ушел и снова пришел. Он уже здесь.
Почему не идет дождь над кустами? — Это говорит Хуан Диего, беззаботный, как ни в чем не бывало.
Алая материя ломается в руках на мелкие кусочки и трескается или содрогается, как судьба, которая течет, не нуждаясь ни в колодах карт, ни в галлюцинациях, ни в нактоузах, ни в книгах записей, и исполняется. Такая, как есть. Блаженство. Для нее нет ни времени посещений, ни консенсусов, ни объяснений, ни дозволений; ни правил, ни мыслей, ни ожерелий, надетых на шею, ни колеблющихся, уклончивых ответов, ни трагического или счастливого вида, ни внешности, ни символов, ни бьющих колоколов, и она исполняется — такая, как есть, — и отделяется.
Жизнь появляется там, где ее меньше всего ждут (в этом мире).
Тогда для чего нужны телескопы, так стремящиеся обнаружить жизнь в иных мирах? Пока в этих иных мирах, рассеянных везде — и сверху, и снизу, и на улице, и даже в кронах деревьев, — над кустами идет дождь?
— Он уже идет — смотри.
И тогда Хуан Диего преспокойно раздевается до своих красных Трусов и купается в проливном потоке дождя над кустарником. Его волк и наши стоят в очереди, как вдруг неизвестно откуда появляется олень, а с какой-то ветки спрыгивает радостный орангутан (откуда он здесь взялся?), а из-за камня выходит единорог Нантикобе (смотри-ка, кто пришел). Все становятся в очередь — долой одежду, — все мы направляемся туда (последними — дон Хуан и я) и входим под настоящий водопад, обрушивающийся на заросли посреди ливневого леса.
Это мы знаем.
Мы все и каждый из нас освежаемся в грозу.
Так было, и так будет.
Это называется Блаженством.
Можно назвать и так.
Удачные времена восхитительного одиночества, когда мы можем как ни в чем не бывало и без свидетелей перейти Мост.
— Как они усыновили тебя?.. — внезапно выпаливает дон Хуан — что за глупость. Однако Хуан Диего нимало не смущается. Вот что значит этот неожиданный и не исповедимый Дар моего бесценного друга дона Хуана…
Какое поведение! Достойное этой наготы в мокрых красных Трусах.
Хуан Диего отвечает столь же прямо, сколь и учтиво, он даже доволен, потому что освежился как следует, — и он говорит, обращаясь к площадке, — так, будто лес слушает его и удивляется, Хуан Диего обращается к кому бы то ни было:
— Они меня усыновили в тот день, когда помазали меня. А помазали меня в тот день, когда я вдруг почувствовал себя от деленным и потерянным. А отделили меня потому, что я бродил, вынюхивая солнце, которое пряталось среди листьев, а я раска чивал листья, чтобы взять их в руки, потом прикасался к солнцу, а взяв его в руки, нес к реке и бросал в воду, и оно было как сверкающая сфера желтого цвета, колышущаяся на воде, а я забирался в воду, чтобы поиграть с солнцем и с рыбами в водопадах, там, далеко.
Они усыновили меня, когда я обернулся и не знал, как дойти до своей хижины; они усадили меня перед костром и укутали меня чем-то, и оказалось, что это облака, и я перестал дрожать — я не боялся, они были добры со мной. Я не знал, кто они, они усыновили меня, когда увидели меня таким одиноким.
Мы сидели тихо, эти слова произносил его голос, такой же настоящий, как звон ветра в арфе, как грохот лавины, которая беспрепятственно низвергается, накрывая леса, как шорох морского бриза, рвущего и сдувающего легкий туман.
Таков был его голос.
Мы с доном Хуаном затаили дыхание, стараясь не упустить ни одной, даже самой мельчайшей детали. Его голос по-прежнему плыл, вращался, проникая в барабанные перепонки леса. Мои руки были разомкнуты, они как будто тоже слушали. (Я вдруг обратил внимание на это.) Мои неразлучные спутники сидели, насторожив уши, вслушиваясь в звуки этого голоса. Повествующего о таких важных вещах. Это был одиночка, познавший Блаженство, а теперь одаренный жизнью. Прямо перед нами, словно нарисованный красками — кистями благословенного времени, — поблекший, милостивый, свежий и отдаленный.
Значит, они полностью открылись тебе, с того дня ты стал наперсником Богов, они усыновили тебя, и ты су мел выдержать это?
Я знал, что они нездешние, потому что никогда прежде не видел их там; мне не оставалось ничего другого, кроме как принять их распростертые для объятия руки, их привет и приглашение в их стихию… я понял это сразу же. Их происхождение было таким же очевидным, как и ожерелья из гигантских драгоценных камней у них на шее. Их кожа состояла из чешуек, которые каждое мгновение изменяли цвет, словно отражая в себе порывы безудержных радуг, они вроде бы были покрыты какой-то странной татуировкой — так мне показалось, — но потом я понял, что это никакая не татуировка и что если присмотреться, сосредоточить взгляд на какой-нибудь точке их тел, то становится видно, что каждая крохотная чешуйка содержит в себе пейзажи, полные, сияющие, то есть пейзажи на каждой чешуйке каждого из созданий этого мира и даже полные пейзажи всего нашего возможного и изменяющегося мира; все это отражалось в каждой из тысяч тысяч их чешуек, и все это происходило на них.