И Хуан Диего продолжает: — Сердца трепещут в своих желудочках, привлекая дуно вения бесценной гибкости, готовые исчерпать себя до конца.
Воздушная вода. Вследствие этого любая близость тревожит сердца, кажется им незаконченной. Но там столько сладкой нежности, там, между такими близкими телами и такими сход ными душами… ха-ха-ха… что даже мои овцы чувствуют себя неловко.
Ты понимаешь, дорогой друг, до каких пор мы встречались, почему мы встречались и когда мы встретимся полностью, мы, древние… — шепчет Хуан Диего дону Хуану.
Тот молчит. Потрясенный великой необыкновенностью этой встречи и явным пониманием.
— Мы с тобой дули во флейту и в свирель, эхо их звуков отдавалось от затвердевшей пыли, покрывающей пол, мы наигрывали музыку, в ритме которой движется гигантская манта , когда она поднимается из своих морских вод, чтобы плыть по воздуху, чтобы качаться на поверхности неописуемо знойных морей, и скитается, голодная, и иссыхает в смерче, подхватывающем ее и уносящем к морям, которые все еще колышутся в ее древней памяти, и она не находит их, потому что они превратились в пустыни.
Подобно этой манте, мы были и остаемся верны растрес кавшейся Колыбели, которая безостановочно раскачивается на своей хенекеновой (хенекен — разновидность агавы — Примеч. ред.) веревке с кошмарным скрипом, он наводит ужас, но мы зачарованы восхитительной сонной атмосферой большой комнаты, которая защищает родной уголок, как и лив ни, готовые разразиться в кронах деревьев. Это постоянное и подсознательное колыхание как бы внутри непрекращающе гося покачивания колыбели происходит от вращения Земли, без помощи рук, это колыбель, в которой мы начали ощущать, в себе ритм природы, в которую нас выбросило кораблекру шением, блаженных, без снастей и инструментов, на волю стихии.
Потому что именно там, в этой колыбели, мы впервые ощуща ем запах влажной земли, излучающей жар своей неудержимой нежности. Мы — дети этой одинокой хижины, стоящей на краю пропасти безумцев. Это наш род.
Ты говоришь обо мне, — заключает дон Хуан.
О нас; о луне. О ее высохших морях и о ее скрытой стороне.
О площадке и об олене. О бабочке, убаюкивающей тех, кто ка чается в этой колыбели, жестокой, но подготавливающей нас к чувству, объединяющему десять тысяч чувств, которые атакуют нас и ставят перед лицом реальности без стен; а еще я говорю тебе о том, как избежать горького глотка.
О том, как избежать сна.
О том, как переходить стремнины и как падать в водопады, когда течение захватывает нас.
О том, как оседлывать облака.
*Manta — гигантская рыба (ucn.).
О том, как произносить по буквам слово «открытие» и уметь довести до конца спряжение глагола «открывать», и заключенное в нем действие, и его прикосновение.
О веревке, на которой качается колыбель.
О том, как становиться спокойными, прозрачными, даже не дышать, чтобы демон перестал содрогаться и чтобы он, бед няга, даже не подозревал, что мы находимся в пределах его досягаемости.
О комале* и копаловом дыме.
О нопале** и змее. О камнях, сожженных солнцем. О слезах благословенного и омерзительного гриба камоте, о круге серого пепла, оставшегося от костра, о дыхании домового.
В реке, лежа на солнце, валяясь кверху брюхом, чуть не рожая диких червей, которые поползут жевать помет сумеречных койотов.
В затмениях.
В раскатах грозы и бури.
Плененные там… усеченные там, зрячие беглецы и анахореты.
Забравшиеся в пещеру.
И погрузившиеся в сводящие с ума чувства роз.
Шуршащие рядом с Владычицей Небесной, обратившейся в вихрь.
Сотрясаемые Ее блеском и распятые на нем.
Вот на таком языке говорили, ведя каждый сам по себе этот диалог — шаманский монолог, дон Хуан и Хуан Диего, временами появлялся Святой, временами — Шаман (весь этот диалог в форме монолога поддерживала в глубине постоянная левитация эха священного бум-бум, бум-бум, бум-бум).
Да, вакханалия…
Да, прощальный ужин…
*Комаль (comal) — глиняный диск, на котором пекутся тонкие кукурузные лепешки — тортильи (ucn.). Традиционный предмет мексиканской домашней утвари, использовавшийся индейцами задолго до прихода в Америку европейцев.
**Нопаль (nopal) — кактус опунция, иначе называемый индейской смоковницей. Его плоды съедобны (ucn.).
В братской трапезе…
И в посте, в таинственном посте.
Вот так они разговаривают, приветствуя друг друга при этой встрече, а я — разумеется — не говорю ничего. У этих ответов нет вопросов. Между ними не существует вопросов, потому что они разговаривают друг с другом на равных, на «ты», упоминая и вспоминая о том, что с ними было, и эти воспоминания становятся неопровержимыми фактами, и не всегда удается сразу определить, Святой ли это или опять Шаман; сотрясение, сверкание, блеск, потом уход.