У меня болят кости, и у меня болит душа. Глаза как студень, сетчатка как разорванная занавеска, потрескавшиеся губы, зверски ноющие ноги стали похожи на палочки, руки — еще одно перо, которое следует выбросить на помойку.
Они действительно ушли в иной мир, вот уже наступает полночь, мы делили этот период учения, обучения тому, что некогда было вырезано на камнях Теотиуакана: все мы на земле кецаля и змеи делили этот иной мир. Помним мы об этом или нет, но у всех нас было другое солнце, у всех нас, ведомых или нет, уклонявшихся или подталкиваемых. Луки, стрелы, потоки муравьев, сборище спящих мертвецов — мы были сплошным паучьим переплетением стычек, уловок и хитростей.
Мы были инстинктом самосохранения некоего вымершего вида, который сами же и разграбили, мы вступали в заговор с призраками, все мы на этой земле, дикой и алой, прошли по Дороге Мертвых, некоторым из нас приходило в голову переночевать при солнце и время от времени разводить костер. А поскольку мы не находили ни масел, ни дров, чтобы разжечь его, ни даже признаков высохших кустов, мы сами вдруг инстинктивно улеглись в позу Чак-Мооля и загорелись.
Одни из нас поняли, что речь идет о том, чтобы вернуться Богами, и стали подниматься на эти камни, на скользкие священные плоскогорья, и увидели их сигналы. Другие даже не ощутили всей этой вакханалии и разбрелись по пляжам, точнее, предались странной церемонии поедания друг друга во время многочисленных и пышных визитов. Мы и по сей день продолжаем заглатывать и эксплуатировать друг друга. Однако некоторые, объятые ужасом, вышли из Теотиуакана и принялись похлопывать друг друга по спине. Нужно принимать историю на свои плечи.
Немного было нас, любопытствовавших увидеть врата Хуана Диего, если только шаман открыл их. Ладно. Вот так все обстоит. Вот таковы мы. Ночь-перебежчица. Ночь странствий и суеты. И правда что-то происходит, откуда взялись эти стены плотных туч? Они ушли?..
Так же как в первый раз, когда я пришел в этот дом, у меня возникло впечатление, что его двери всегда закрыты, чтобы весь мир оставался снаружи. Просить или умолять бледное небо, чтобы оно наполнилось блеском с этой стороны, да еще в эту странную ночь, значит просить слишком многого. Чудо, которого мы ждали, затянулось тучами. Этой ночью горизонт становится следом ножа, полоснувшего по горлу. Расчлененное тело. Я подожгу самокрутку из кукурузного листа — у меня нет желтоватых листков, чтобы поджечь заклинание и загореться самому, — а лучше я подожгу все самокрутки. Я не пойду на встречу; мое «я» — в положении йоги, здесь нет никого — он ушел туда.
ПАССАЖ О ТОЧКЕ С ЗАПЯТОЙ.* — Его тоже понесет сын, который родится. Мы не знаем, будет ли этот сын, которому предстоит родиться, сыном, помазанным — наконец — присутствием Святого-Шамана в качестве его Святого Покровителя, в качестве его хлеба насущного, иначе он будет навсегда, на все времена изгнан из священной колыбели.
Воздух, которым тут дышишь, — это воздух бесконечных проклятий. Вон она полулежит на мягком подоконнике окна, забранного решеткой, уцепившись за эту металлическую завесу: со своими пальцами в кольцах, со своими вечно не в склад, не в лад надетыми ожерельями из драгоценных камней на шее, в своем порыжевшем до шафранового оттенка темно-коричневом платьишке. Кузина не кузина, седьмая вода на киселе, ростом добрых полторы тысячи метров, матовая ваниль, переплетение сетей, укрывающих ее в этом колыхании ее нынешней злополучной инерции, сетей, которые рвутся в эту трагическую, такую странную ночь (как будто Бог внезапно покинул мир), и остаются только пришельцы-скорпионы типа Толедо, цвета оахакского шоколада, выбравшиеся из своих обычных лабиринтов. И яд их раздора разливается повсюду по этой ничейной, уже такой измученной земле, столь далекой от благословения и чуждой традиции Святого.
*Этот Пассаж построен на игре слов, основанной на двойном значении испанского слова «coma»: «запятая» и «кома».
Ну так вот, вон она лежит — в коме, — я спрашиваю ее, чувствует ли она в себе призвание снова ступить на тайную тропу, которая — она это знает — по-прежнему открыта и находится на площадке для вынужденных посадок, на ее асотее. Чары ее слегка поблекшей красоты создают образ в духе Суньиги — такой мексиканский, — вон она лежит и тихонько дремлет внутри самой себя, отгородившись закрытыми окнами от всех тех возможных причин для беспокойства, которые могут за ними возникать; ее ежедневно сопровождает кортеж теней, среди которых она купается в глиняной, украшенной рельефами ванне, пространств не существует, если верить науке, их высыпали в цветочные горшки.