Дочь завелась. Она бегала из кухни в ванную, из ванной в комнаты. На ходу переодевалась в домашнее: туда — сюда. Чем-то возмущалась, что-то вычитывала, ругала то Сеню, то деда. Её саму трясло. Она пришла возбуждённой и возбуждалась дальше, накручивала себя больше и больше.
— Нельзя оставить одних ни на минуту. Что у вас в комнате творится? Игрушки пораскидали. Бардак. Иди в комнату, Сеня! Не путайся под ногами. Сейчас кашу подогрею. Позову.
Она одёрнула Сеньку. Мальчик заныл, проскользнул мимо матери, забежал на кухню.
— Я хочу с дедом. Я хочу рыбу. Дед, скажи ей.
Дочь ворвалась следом, схватила ребёнка и волоком втянула в комнату. Тот стал ныть громче, заплакал. Старик сначала спокойно жевал, наблюдал как бы со стороны, не проникаясь, не принимая всё происходящее близко к сердцу. Но постепенно, постепенно его стало захватывать от лёгкого недоумения: какая собака её укусила. На него накатило удивление, разочарование. Стала набухать обида, зреть.
— Как! — донёсся крик из комнаты.
В кухню вошла дочь — в руках новый конструктор.
— Как! Столько времени! Ты не мог с внуком поиграть. Я же просила собрать конструктор. Приезжаешь, раз в год, хотя бы один день мог бы внуку уделить, поиграть с ребёнком. — Она кричала. Начал громче плакать Сенька, громче и звонче. Старика немного затрясло. Он поднял руки, как бы в знак примирения.
— Успокойся, дочь. Что с тобой? Угомонись. У нас тут всё хорошо. Мы прекрасно проводили время. Сеня, иди сюда. Иди, скажи маме, расскажи, как мы с тобой играли. Ничего страшного с твоим конструктором, позже соберём. Дочь, успокойся.
Сеня продолжал уже реветь натужно и искусственно. Дочь продолжала кричать уже в истерике:
— Попросила же, попросила. Что трудно было? Неужели так трудно было? С внуком. В кои веки. Ему мужик нужен, мужское внимание, отцовское. Неужели так трудно раз в год поиграть с внуком. Он тебя так ждёт. — Слёзы появились на её глазах, покатились по щёкам.
Она стояла над отцом и трясла коробом с конструктором. Старик опешил:
— Дочь, ты меня не слышишь? Мы пре-крас-но про-ве-ли вре-мя. Вот что с тобой — я не пойму. И хватит на меня кричать. Ты ничего не пугаешь? А? Вообще-то... я тебе не муж. Я твой отец. Хватит истерики. Возьми себя в руки.
Но дочь уже было не остановить. Она ушла из кухни, но продолжала что-то кричать, выговаривать. Монотонно и звучно ревел Сенька. Она кричала, ругала его, отца. Ревел Сенька. Ругала. Ревел. Кричала. Ревел. На столе совсем остыла картошка: две тарелки — его и внука. Рыбка под маслом с зелёным лучком. Старик сидел, положив локти на стол, задумавшись. Раньше случалось много похожего у неё с ним. Много всякого, когда она ещё была подростком и позднее, когда она была уже замужем. Бывали истерики. И ругала она его, когда нужно и когда не нужно. Но сейчас... Вдруг ни с того, ни с сего.... Ему стало обидно. Какого чёрта! Ей тридцать с лишним лет — взрослый, по сути, человек. Причём тут он? И вообще. Кто он ей? Отец? Пустое место? Что она себе позволяет? Если у неё проблемы — надо обсудить, поговорить. Зачем вот так обижать? Вымещать, выплёскивать на ребёнка, на отца, пусть непутёвого, но отца. Хотя почему непутёвого? Что он их не растил? Не вырастил? Не заботился о них, маленьких? И позже — не помог в жизнь выйти? Не обеспечивал? Сейчас, да, несколько последних лет он живёт отдельно. Он живёт сам по себе, живёт самостоятельно. Но она уже давно не ребёнок и младшей дочери далеко за двадцать. Та тоже коники выкидывает похлеще. Живите своей жизнью, девочки. Что вы от отца хотите? Не вечно же вам сопли вытирать, ваше бельё обстирывать. Выросли — живите.
Старик встал, быстро собрался. Уйти, уйти молча, не попрощавшись. Дочь до последней минуты продолжала кричать, что-то делала в комнате и кричала. Сенька лежал на полу и ревел, громко ревел. Жалко парня. Что из него вырастит? Но это не его дело. Пусть ищет себе мужа, отца сыну. Пусть сама, сама строит свою жизнь, взрослеет. Он умывает руки — он ничего не сможет больше сделать, ничего не сможет поменять. Пусть сама — это её жизнь. И только когда старик обувался в прихожей, дочь как будто очнулась: