Моросил дождь. Было тепло и сыро. Старик любил такую погоду: раннеосеннюю, грустную. Погоду под ещё красочную, но уже увядающую природу. Всегда любил, с молодости — он помнит. Осень. Всегда так. Листики на деревьях краснеют, желтеют. Клён. Красавец. Акация пока в силе, зелёная, насыщена цветом, густым. Берёзки редеют, раздеваются незаметно глазу, день ото дня сбрасывают листву, устилают коричнево-жёлтый ковёр под собой. От будущих холодов укрывают корни. Трава разная жухнет, отмирает — отцвела, дала семя, предназначение своё выполнила. Дальше какой смысл? Можно и нужно отдохнуть, чтоб потом по новой украситься, привлечь, дать семя, продолжить жизнь. Но сейчас травка тоже устала. Осень. Старик примечает, всё примечает, малейшее изменение, малейшие перемены. За много лет глаз намётан стал, внимателен. Старик научился быть внимательным. Научился смотреть. Научился видеть. А что могло его отвлекать? А кто мог его отвлекать? Нечему. Некому.
Осень. Сарай. Дрова. Колун. Устал. Он вышел наружу, поднял лицо навстречу колючим капелькам. Постоял несколько минут. Продышался. Остыл. Лицо увлажнилось. Приятно. Хорошо. Руки слегка тряслись. Они у него всегда тряслись руки после топора. Как будто изнутри тряслись, мелкой дрожью. Словно отдача от каждого его удара по полену рассыпалась на мелкие кусочки по ладоням, по рукам, по плечам. И каждый кусочек после трясся и вибрировал по инерции, долго вибрировал. Плечи ныли от боли. Суставы на пальцах рук каменели. Нет, не болели, но становились пальцы какими-то чужими, не движущимися и бесчувствительными — неуправляемыми. Ещё какая-то слабость внутри, в груди, из сердца будто. Усталость? Немощность? Старость? Ко всему этому вдобавок отдышка. Да. Старость. Конечно, старость. Старик вспомнил давнишний анекдот: когда столетний дед приходит к доктору на приём и начинает жаловаться на свои болячки. Улыбнулся старик. Да... Куда там жаловаться! Всё бы ладно, но главное спина. Спина, вот его слабое место. Поясница. Долго стоять в наклоне старик не мог, сводило. Сводило спину так, что потом не согнуться, не разогнуться. Беда. Вот и приходилось через два пня, на третий разминаться. Разминать спину, давать ей отдых, расхаживаться. Расколол, побил расколотое на чурки. Расколол, опять расколол и ещё разок. Хватит. А иначе заклинит. Заклинит спину, тогда беда. Так было много раз. Не дай бог опять. В прошлом году — недели на две. Точно, на две недели, не меньше, сдавило, скрутило. Двигаться-то он тогда двигался, но разве это движение? Срамота одна. С дивана по утрам ползком, на колени, бочком, с напрягом, с оханьем, с кряхтеньем. Затем с колен медленно-медленно, с опорой: стул, стол, всё что под руку попадётся. По дому ходить, передвигаться только по стенам или со стулом. По двору, во дворе, по хозяйству делать что-то — героический подвиг: одна рука — как опора, вторая — рабочая. Палка — посох. Опора. Трудно. Усилия требовались неимоверные. Характер нужен, сквозь зубы чтобы. А зубов-то у него и нет, не осталось зубов, совсем, корни одни кое-где. Языком прощупывает: вот один, второй и, пожалуй, третий — внизу — половинчатый, наполовину раскрошился, колется, об язык колется, до крови колется. Шишка кровяная под языком часто: нальётся — лопнет, нальётся — лопнет. Спина. Поясница. Вот так: через боль, через не могу, а надо. По дому, по двору, далее — нет, не выйти, за калитку не выйти. В туалет сходить по большой нужде, хоть не ходи. Кого звать? Кого просить? Как изогнуться? Как вывернуться? Срамота, одним словом. Страшно вспоминать ему. Поэтому спину надо беречь. Поэтому старик спину бережёт. Нужно, нужно отдых ей давать, не нагружать чересчур. Но и без движения никак — заржавеет, точно заржавеет. Ещё хуже тогда. За долгие годы старик научился, приспособился жить со своей спиной, поясницей. А как иначе? Иначе никак. Сам такую жизнь выбрал, одинокую. Только на себя и рассчитывать, чтобы. Сам себя обрёк на это. Обрёк ли? Трудно ему сказать — сам выбрал, сам решил, сам себе жизнь придумал, осуществил, вжился по своей воле. По своей ли воле обрёк себя на одиночество, на уединение. Жизнь подальше ото всех: от родных, близких, подальше от всего он сам выбрал, он захотел. Он ли? А быть может, по-другому никак нельзя было? Быть может, так предопределено было? Самой жизнью, самим существованием. Быть может, его одиночество, его выбор это и есть судьба, его судьба. Старик не знал. Не знает. Ему легче было думать, что это он сам, по своей воле решил себя изолировать от внешнего мира. Так что... на свои болячки, на свою старость, на свою жизнь кому жаловаться? кого винить? кого звать? на кого обижаться? на кого рассчитывать? Не на кого. Да и незачем.