— Ну что, старый, размялся? Нагулял себе аппетит? Пора в дом, остыть, обсохнуть и завтракать. Надо себя беречь, экономить. Пошли, значит, в дом.
Он закрыл за собой калитку. Не успел старик пересечь дворик, как услышал приближающийся многоголосый присвист, такой своеобразный присвист, ему хорошо знакомый. Свиристели прилетели на калину, расселись, облепили. Ох, обклюют, объедят.
Старик зашёл в сарай. Поставил лопату. Взял секатор. Быстро пересёк двор и открыл калитку. За двором перед домом рос большой куст калины, старый, куполообразный, зонтиком, полный спелых ягод из-под снега, красных, набухших от мороза — его любимых ягод. Зашумели крылья, захлопали. Испуганная его неожиданным появлением стайка свиристелей громко поднялась в воздух, и вся дружно уселась на соседней высокой раките. Старик подошёл к калине. Ступая по снегу широкими глубокими шагами. Снега здесь по колено.
— Погодите, погодите. Голосистые какие, свистули. Вам волю дай, так вы меня без ягод оставите. Постойте, нарежу себе, сколько нужно, тогда налетайте. Что-то вы рано в этом году, обычно под конец февраля прилетаете на подкормку. Никак морозы ударят. А, пернатые, что скажете?
Пернатые молчали, лишь возмущённо пересвистывались. Не дал им человек полакомиться. Старик же нарезал себе веник из калины, такой приличный букет, внушительный — месяца на три ему хватит чай пить с калиной и не только чай. И ушёл. Связал калину небольшими пучками, развесил в сарае — птицы не склюют, мышь не достанет, да и на морозе сохранятся до весны сладкими, кислыми, сочными.
Старик протопил печь. Поставил вариться картошку, очищенную в специальной кастрюле — днище в саже. Поставил прямо на огонь, чтоб быстрей. Решил сделать себе пюре с жареным луком — его любимое зимнее блюдо. Картошка долго тепло держит. Поешь и сразу согреваешься. Приучил он себя два раза в день кушать. Давно приучил, ещё в той жизни, в прежней. Два раза: днём и вечером. По утрам, не было у него желания есть, совсем не было, никогда. Если и приходилось иногда, ел без аппетита. Не понимал он, как можно с утра напихиваться едой, тяжелеть, а ведь не успел ещё день начаться, как следует. Другое дело вечером — набузовался до отвала, часик-другой и пошёл спать. И желудок доволен: полный, сонный. И ему хорошо, мозгам: теплые и расслабленные, самое время отдыхать. Днём ведь поешь, тоже на сон клонит. Кто скажет, что не так? Кому можно днём отдохнуть — это ладно, куда не шло. А кому дальше пахать надо? Трудиться тогда тяжело, тело вялое, отказывается работать. Поэтому днём надо кушать наполовину: вот ещё бы съел, кажется, ан, хватит — вставай из-за стола. Так и нужно. Так он себя и приучил. А днём спать... если переспишь ненароком — ночь пропала. Это он по себе знает.
Печь трещит. Плита раскалилась. Жар. Осинка! Греет. Картошка булькает в кастрюле. Ещё немного, пусть поразваристей станет, легче толочь будет. На сковороде шипит крупно нарезанный репчатый лук на подсолнечном масле, покрывается золотом. Запах дразнит. Старик понимает, что проголодался, серьёзно проголодался. Слюна во рту, подавиться можно. Так и должно быть. Вот оно, чувство настоящего голода. Что значит, поработал на свежем воздухе. Вот так и должно всё в жизни делаться с охоткой — с голода, с желанием, с настроением. И не дай бог пресытиться. Не дай бог, будь то с женщиной, будь то с едой, будь то с теплом. Во всём надо быть немного голодным, немного замёрзшим, тогда и двигаться будешь. Это его и только его личное мнение.
Старик сел за стол. Картофельное пюре, перемешанное с обжаренным на масле луком, парит. Солёные огурцы. Запах чешет нос. Хлеб чёрный — два куска. Стакан чая заваривается, заваривается прямо в стакане, накрыт стакан блюдцем. На блюдце оттаивает калинка — замёрзший зонтик. Он потом его в стакан выдавит ложечкой о стенку, прямо в чае, аккуратно так. Лопается калина, стреляет далеко соком красным. Даже тут сноровка нужна, требуется. Ест старик, вспоминает. Вспоминает летних гостей: девочку Кристину, тоненькую, больную, такую милую. Что же его тогда так зацепило в ней, в девочке? Конечно же! Напомнило девочек, своих девочек, свою младшую, особенно, дочь.
Она была совсем крошечной: год, может чуть старше. Ей нравилось... Он брал её на руки и вальсировал по комнате, напевая что-то из Штрауса. Одной рукой он держал дочь, в другой — её руку, ладонь в ладонь — всё как у взрослых. Фигура! Дочь расплывалась в улыбке до ушей, потом заливалась звонким смехом. Детская радость! Это было забавно, это было весело. Это была семья. Как давно!