Теперь понятно, почему Ханка Любер так обиделась, когда он, Хаим-Мойше, показал ей письмо с кусочком китового уса и спросил:
— Думаете, это письмо Хавы Пойзнер?
— Подождите, — побледнела она тогда, — разве я это говорила?
Сдержанная, прекрасно воспитанная Ханка могла побледнеть и серьезно обидеться только потому, что ее заподозрили в способности сболтнуть лишнее, выдать тайну… Его вдруг потянуло к ней, захотелось помириться, завести, как раньше, долгую беседу и заодно выведать еще несколько мелочей о Мейлахе и Этл Кадис.
Он направился в роскошный дом Ойзера Любера, но ее не застал. Она уехала с маленьким Мотиком на их красную, четырехэтажную мельницу в полуверсте от города. Эта мельница скоро будет вырабатывать электроэнергию для всего Ракитного. Ойзер Любер все еще находился в Киеве, из-за его затеи с электричеством ему надо было проследить за отправкой оборудования, и в доме не было никого, кроме служанок. У Ханки в комнате, на песцовой шкуре возле кровати, валялись игрушки Мотика, а на инкрустированном столике лежал альбом, в котором было написано, что жизнь — это море: «Море милых, изящных безделушек и радостной скрытой жажды».
Хаим-Мойше постоял немного у столика, снова полистал альбом и отправился назад в тесную аптеку Мейлаха.
А потом пришел новый день, будничный, жаркий. Полуденный воздух дрожал в конце улицы, среди объеденных коровами и козами молодых деревьев, и дома сморило жарой, но в них скрывалась прохлада и, наверно, женщины перебирали смородину. На улицах — ни одной телеги.
Иногда пробежит по голубому небу проворное облачко, а по земле пробежит тень за ним следом, проскользит по улице и рыночной площади. Убегает праздничное золото, наползает будничная тень. Так и на сердце случается: праздничное золото уходит, а будничная тень заступает ему на смену.
Соседка вяжет чулок на крыльце и косится влево, на аптеку Мейлаха; заметила, что аптека уже несколько дней не заперта. В конце концов она приходит и застает там Хаима-Мойше. Он в новом костюме, стоит среди высоких зеркальных шкафов, которые глядят сурово и задумчиво, будто в трауре. Он взвешивает лекарства, записывает в книжечку и раскладывает их по пакетикам.
— Смотри-ка, — удивляется женщина, — а я думаю, кто это здесь.
Хаим-Мойше, в белых нарукавниках, бросает на нее единственный взгляд: ему некогда, он занят. Но едва женщина уходит, снова звякает колокольчик на двери, и появляется Хава Пойзнер. Ее стройная фигура, как обычно, слегка наклонилась на высоких каблуках. Она в белой гарусной кофточке, на голове платок; одеться проще, кажется, уже невозможно. Так одеваются, когда собираются к своему, близкому человеку.
— Не помешаю? — спрашивает она с порога.
И улыбается, а глаза, как всегда, вызывающе умные и удивленные. От растерянности Хаим-Мойше не слышит, что она сказала, смотрит с недоумением и не знает, что делать. Когда он приходит в себя, Хава уже сидит на табуретке, которую он протер для нее от пыли носовым платком. А Хаим-Мойше все стоит перед ней, готовый услужить, и мнет платок.
— Да бросьте вы его, — говорит она, улыбаясь.
Это ее обычный голос. В глазах — обычная насмешка. Только когда она приказывает бросить запачканный пылью платок, только тогда Хаим-Мойше замечает, что сжимает его в кулаке. Он чувствует себя виноватым и подчиняется.
— Ах да, — говорит он. И отшвыривает платок.
Сначала кажется, что ее визит — дерзкая выходка, не более. Он означает: «Вот сейчас, средь бела дня, она затеет интригу».
Но Хаим-Мойше видит: ее глаза вдруг сделались задумчивыми и глубокими. Она осматривается в аптеке так, словно вернулась домой после долгого отсутствия.
— Кажется, я тут когда-то что-то покупала…
При этих словах она встает и пытается пройти в глубь комнаты.
Внезапно Хаим-Мойше ее перебивает.
— Кажется, вы тут когда-то что-то покупали, — говорит он, — и забыли заплатить.
— Да, именно так, — соглашается Хава Пойзнер, удивляясь, словно не верит, что он, Хаим-Мойше, это сказал. — Кажется, покупала и забыла заплатить.
Она опять садится на табуретку и с минуту сидит, опустив голову. Похоже, на душе у нее стало тяжело, очень тяжело. А Хаим-Мойше смотрит на нее и молчит. Он помнит о ее письмах, которые лежат у Мейлаха в столе. Никогда он не помнил их так ясно, как сейчас, когда он смотрит на нее; они лежат там, перевязанные и сосчитанные.