— Как завернул! Да он просто гений, этот Прегер.
И просили:
— А ну-ка, Прегер, расскажите еще что-нибудь.
Теперь он, довольный, возвращался домой. День удался. Но, проходя по боковой улице, он замечает освещенное окно Этл Кадис и на минуту останавливается. Прижимает к носу пенсне с таким выражением на лице, будто от каждого нажатия тремя пальцами на переносицу в его быстром мозгу рождается новенькая блестящая мысль. «Этл Кадис», — думает он. Ему уже не хочется идти домой спать. Если б он встретил здесь кого-нибудь из своих знакомых, то показал бы ему на горящее окно. «Этл Кадис, — сказал бы Прегер, — если б не хотела, чтобы все знали, как она страдает и не спит по ночам, погасила бы лампу в комнате».
Но Ракитное отдыхает, своего человека сейчас не встретишь. Прегер еще минуту стоит под окном Этл Кадис, улыбаясь, поправляет пенсне и видит: Этл немного прикручивает фитиль, берет лампу со стола и подносит ближе к окну.
IV
Друг Мейлаха Хаим-Мойше, едва появившись в Ракитном, сразу встретился со старыми знакомыми. Жарким, ясным днем, когда извозчик, который вез его с вокзала, остановился на разбитой рыночной площади, чтобы высадить второго пассажира и отнести в дом его вещи, фаэтон тут же робко окружили молодые торговцы, человек восемь, из тех, что когда-то вместе с Хаимом-Мойше учились в хедере. Фаэтон остановился прямо перед их лавками, и было бы неприлично не подойти поздороваться. Хаим-Мойше, молодой человек с рыжеватой бородкой, одетый в серую охотничью куртку, слегка тесную в плечах, спрыгнул на землю. Его бледное лицо было спокойно, только в темных глазах блестела удивленная улыбка. Он узнал почти всех, припомнил их детские прозвища. Все лавочники успели обзавестись семьями, остепенились, располнели. У одного Хаим-Мойше, улыбаясь, измерил бороду и заметил, что она отросла на две ладони с лишком. У другого так и осталось над левой бровью багровое родимое пятно; он теперь был мясником.
Пока остальные стояли, глуповато улыбаясь, и не знали, что сказать, тот, что с родимым пятном, вдруг, густо покраснев, обратился к Хаиму-Мойше на «ты», как когда-то в хедере:
— Я слышал, ты теперь книжки по математике пишешь, говорят, я слышал…
— Что? — удивленно повернулся к нему Хаим-Мойше. — Да, пишу.
И оба смотрят друг другу в лицо и добродушно посмеиваются.
— Книжки по математике…
— Погодите, — говорит Хаим-Мойше, усаживаясь в фаэтон, — нечего смеяться над книжками по математике. Чтоб их писать, мозги нужны.
Когда фаэтон уже тронулся с места, он наклонился и крикнул:
— Как в домино, например…
И, оглянувшись назад, вдруг увидел красивую, стройную девушку, которая уже с минуту стояла на резном крыльце отцовского дома. Он встретился со взглядом ее больших, чуть навыкате глаз и от растерянности сделал такое движение, будто что-то забыл, — странное, неловкое, быстрое движение. Взгляд девушки был умным и вопрошающим, насмешливым, вызывающим даже.
— Кто это? — спросил он извозчика.
И пока он все еще пребывал под впечатлением от покатых плеч девушки, ее статной фигуры, чуть покачивающейся на высоких каблучках, словно на ходулях, — извозчик, обернувшись к нему и продолжая стегать кнутом мчащихся лошадей, отвечал, что это Хава Пойзнер, первая красавица Ракитного, что у нее была любовь с Прегером, заведующим талмуд-торой, но скоро она станет невестой Деслера, молодого Деслера из Берижинца.
— Деслера?
Хаим-Мойше не знал, кто такой Деслер, и сразу же позабыл о нем, как только приехал в лес и перед домом увидел Ицхока-Бера с женой. Они весь вечер проговорили о Мейлахе, и Ицхок-Бер сердился и твердил, что Мейлаха в Ракитном никто толком не знал. Хаим-Мойше смеялся, а Ицхок-Бер злился все больше.
— Он всегда такой злой? — весело спрашивал Хаим-Мойше его жену.
Только далеко за полночь, когда Ицхок-Бер проводил гостя на вторую, приготовленную для него половину дома, Хаим-Мойше узнал, что Деслер — инженер, приезжий, что у него доля в торфоразработках, и недавно он построил в Берижинце новую большую пивоварню, и что Хава Пойзнер — та самая девушка, которая за что-то рассердилась на Мейлаха и все же в запертом доме зажгла лампу на другой день после его смерти.
— Ну а умер-то? — вдруг сказал Хаим-Мойше. — Из-за чего Мейлах умер-то?
Он попытался расспросить Ицхока-Бера, но тот лишь махнул рукой, дескать, он, Ицхок-Бер, уже слишком стар и не хочет об этом говорить.
Наутро после разговора в домишке Ицхока-Бера Хаим-Мойше поднялся часа за полтора до восхода. То ли не спалось на непривычном месте, то ли свежий лесной воздух, всю ночь проникавший через открытое окно, разбудил его в такую рань.