— Тут дело в красоте.
— Вот и Антон Петрович утверждает то же самое. Ему будто бы никогда не выздороветь, потому что в мире слишком много прекрасного.
— Особенно среди женщин.
— Прошу вас…
— Нет, нет, о присутствующих не говорят.
Люси Филипповна смеется; на щеках у нее не перевелись еще девичьи ямочки. Наблюдаю я за собеседницей не без удовольствия — на свете есть женщины, которые нравятся лишь до тех пор, пока в них находишь нечто девическое.
— Мы всегда считали вас таким серьезным, — продолжает она.
— Таков я и есть. Люди легкомысленные никогда не шутят.
— Заходите как-нибудь к нам, поможете развлечь Антона Петровича. Мы с ним намучились — он прямо как безумный. Сейчас пишет музыку, и знаете кому?
— Вам, конечно!
— Почему непременно мне?
— А кому же еще? Мадемуазель Пиратовой?
— Разве он так увлечен ею?
— Мадам, сейчас май месяц, — отклоняюсь я в сторону от поставленного вопроса, — а наш Антон Петрович юн. Вам вспоминается май в родном краю?
Люси Филипповна повела красивыми глазами.
— О да. Когда же вы намерены возвратиться в свое имение? — продолжает она.
— Имение принадлежит жене. У меня ничего нету.
— Значит, вы женаты?
— Само собой разумеется. Или вернее: мы больше не женаты. Моя жена нашла другого, более подходящего ей человека.
— Боже мой, как просто вы об этом говорите.
— На самом деле тут, конечно, далеко до простоты. Узнав об этом, я тотчас подал нищему десятирублевый золотой.
— Стало быть, это правда! Я до сих пор не верила… Вы не любили свою жену?
— Наоборот: она не любила меня.
— И все-таки вы дали нищему золотой.
— Женщины годятся только в матери и в любовницы, а у нас детей нет.
— Ужасно! Антон Петрович тоже презирает женщин.
— Кому же он сочиняет музыку?
— Да это так, больше для развлечения. Я однажды попросила его написать музыкальную вещь, которую муж мог бы играть на гармони; музыка напоминала бы о нашем знакомстве.
— Как-то раз я даже настрочил стихотворение на добрую память.
— Вы поэт?
— Нет, но когда я люблю, то могу слагать стихи.
— Чудесно! У меня в альбоме много стихов.
— Мысленно преклоняюсь перед вами.
— Нет, нет, вы не правильно меня поняли: стихи писали другие, чтобы после вспоминать.
— Тем больше я уважаю вас. Стихи писались, вероятно, до замужества.
— Фуй, о чем вы спрашиваете?
— Извините, но чему тут изумляться: я полагаю, что ваш супруг не сложил в жизни ни единой строчки.
— Верно! Ни одной. Он только смеется, когда я читаю ему стихи других людей.
— Мне пора, задержался, — сказал я, прерывая беседу, и покинул Люси Филипповну. Невмоготу было дольше терпеть эту навязчивую болтовню. Выйдя из парка на дорогу, я кликнул извозчика и велел ехать в город, да побыстрей, — у меня, мол, срочные дела. Доехав до города, расплатился с извозчиком и скорым шагом прошелся по улицам и переулкам. Ходил не прямо, а вкруговую, словно старался замести следы. Потом сел на другую пролетку и в клубах пыли поехал обратно, заставляя возницу гнать вовсю. В дороге я сперва засвистел, принялся петь, и люди останавливались на тротуаре, провожая меня удивленными взглядами. Но мне было не до них, все окружающее застилалось какой-то тусклой дымкой, и только после, сидя дома за столом, я разобрался в своих поступках, вызывавших омерзение. Все было гадким — и болтовня, и поездка, и пенье. С отвращением думал я и об извозчике, который из-за нескольких копеек исхлестал уставшую лошадь. Нежданно-негаданно вспомнились слова: взыскательней всего те, кто любит. По спине побежали мурашки, как от холода; во рту — тот самый приторный вкус, который преследовал меня с утра.
Нервы пронзает боль, словно от укола, в глазах — круги, крепнет шум в ушах, и я инстинктивно совершаю бессмысленные поступки, которые доходят до сознания гораздо позднее. Люди вопросительно смотрят на меня, наблюдают за мною, и, когда до моего слуха доносятся чьи-нибудь шаги, мне хочется бежать, будто я что-то скрываю от людей. Если вот так же удрать от самого себя, от надоевших мыслей, ноющих чувств и клепального молота на темени. Если бы уснуть хотя бы на час, но так, чтобы нога моя могла переступить порог человеческого сознания! Но нет! Чем больше сторонюсь я других людей, тем теснее сближаюсь с самим собою и тем глубже сверлят меня мои мысли — плод сумеречной работы мозга. Он — этот мозг — похож на любопытного ребенка, который не успокоится, прежде чем воочию не увидит, что скрыто внутри погремушки.