— Ну, скажешь ты наконец?! — воскликнула Тикси, когда из трубки пошел дым.
— Сейчас. Как приятно она попыхивает!.. Я имею в виду трубку.
— Я бы с удовольствием переломала все твои трубки.
— Ну зачем же, не говори глупостей. Посмотри лучше, до чего красиво висят они на стене. А сколько связано с ними воспоминаний!
— И поэзии, и грез! — подхватила Тикси, передразнивая.
— Совершенно верно — и поэзии и грез…
— Ты уже не однажды говорил мне об этом.
— Ну и что же! Видишь вон ту, с ольховой головкой, с чубуком из малинового ствола? Да посмотри же!
— Я тысячу раз на нее смотрела.
— Посмотри еще разок! Это моя первая трубка, я назвал ее «старухин черпак», набивал я ее листьями ольхи и мхом. Лучше всего идет олений мох… А в другой, вон в той, у которой бочок прогорел, я разжигал уже ворованный табак. Мне ее соседский пастух сделал, ну и мастер же по этой части был, любого токаря мог за пояс заткнуть…
— А по части кражи табака он тоже был мастер?
— Нет, в этом деле я перещеголял его. Он табак покупал, иной раз угощал и меня, ведь он был не подпасок, а настоящий пастух: от роду ему было лет пятьдесят, ноги — колесом, ковылял на них, словно на рессорах. Детей у него было — куча! Я, помню, все удивлялся, откуда у такого кривоногого столько детей.
— Теперь уже не удивляешься?
— Нет, теперь не удивляюсь, Кулно мне растолковал всю эту механику.
— Ах, вот оно что, стало быть — растолковал.
— У мужичка ноги подкачали, вот и не смог от баб удрать, так сказал Кулно.
— И ты ему поверил?
— Отчего бы и нет? Но сейчас дело не в этом.
— В чем же?
— Похоже, мне придется расстаться со своими трубками, а для меня это — нож острый. Я не смогу оставить себе даже те, что купил у калмыка на ярмарке в Нижнем и у турка — в Батуми. Все должен отдать, а если не отдать, так засунуть куда-нибудь подальше в ящик, чтобы на глаза не попадались и в комнате их духу не было.
— Ах ты бедняжка! Что за бессердечный человек этого требует?
Лутвей оставил вопрос девушки без ответа, словно бы не слышал его вовсе, и продолжал:
— А следом за трубками отправишься и ты.
— Я? — переспросила Тикси, перестала шить и обратила лицо к молодому человеку.
— Вот именно — ты. Ведь ты еще большее зло, чем трубки. Но вся беда в том, что два эти зла составляют почти всю мою жизнь.
— Говори толком, что у тебя на уме, говори!
— Я уже все сказал: с тобою и с трубками мне придется расстаться, иначе у меня скоро и последних лохмотьев не останется.
— Ты шутишь.
— Нет, я говорю серьезно. Четыре года, как я бездельничаю, я уже не знаю, где брать в долг. Тебе же известно, кто до последнего времени снабжал меня деньгами.
Тикси кивнула.
— А теперь Хелене предъявила ультиматум: либо трубки и ты, либо она и деньги. Не верит больше ни одному моему слову, даже рта раскрыть не дает.
— И ты, конечно, выбрал ее и деньги?
— Пока что я еще думаю, но сегодня кончается установленный срок, а эта девица тверда и точна, словно вексель. Оттого-то я и покуражился вчера вечером.
— Вот оно что.
— Черт бы меня побрал, не будь я таким лодырем, может быть, мы еще смогли бы как-нибудь устроиться. Деньги и беззаботная жизнь — дело хорошее, но ты и трубки…
— Главное — трубки.
— Ну-ну! Я-то иначе думаю. Трубки — забава, а ты… да поди разберись, что ты такое. Ничего себе история, дали бы еще хоть годик побездельничать, последний годик, а там можно и рукой на все махнуть.
— Возьми деньги и Хелене, тогда сможешь всю жизнь бить баклуши, — сказала девушка с плохо скрытой горечью.
— Ошибаешься! И еще как! Стоит мне только попасть в ее лапы, тут-то самая работа и начнется. К тому же, заставляя меня работать, она станет думать лишь о себе.
— Так же, как и ты.
— Да, так же, как и я. Она рассчитывает через меня стать дамой общества, ведь сейчас она немного значит, вернее — не значит вовсе ничего. От этих ее гробоподобных домов толку мало. С их помощью еще ни одной старой деве высоко залететь не удавалось. Разве что немного петь да на пианино бренчать выучится.
— Но ты же не единственный мужчина на свете.
— Разумеется, не единственный, но более подходящего, чем я, ей трудно найти. Мне, как мужчине, и цены нет. Я ленив, я беден, я люблю пожить с комфортом, я мягок и покладист, у меня нет цели, у меня нет характера, меня даже нельзя назвать слишком умным.
— Вдобавок ко всему ты любишь посидеть в кабачке.
— Есть и такой грех, но эта беда — не беда, это только укрепит жену в ее правах, даст ей, так сказать, два очка вперед. Зато сама Хелене предприимчива, деятельна, тщеславна, активна. А тверда она словно железный гвоздь, даже тверже, — гвоздь может заржаветь, а Хелене не заржавеет, нет, на это нечего и надеяться. Из нас выйдет превосходная пара. Господи помилуй! Она сделает из меня все, что ей будет угодно. Захочет сделать меня адвокатом — стану адвокатом, захочет сделать врачом — стану врачом, захочет напялить на меня пасторское облачение — стану читать проповеди. Не веришь? Ты плохо меня знаешь. А что она заставит меня учиться — так это точно, придется мне окончить университет и вывесить на дверях табличку: адвокат такой-то, или доктор такой-то, или же господин пастор такого-то прихода.