12
— Что же мы станем делать? — растерянно спросил кто-то.
— Новоселье продолжается! — ответил Лутвей.
Вновь сдвигали стопки, испускали клик восторга, смеялись, пели, придумывали одну глупость за другой. Однако восстановить прежнее бесшабашное настроение гулякам так и не удалось, — им казалось, будто возле них незримо бродит мирный дух спящего. Наконец, когда один из революционно-эволюционных спорщиков утихомирился под развешенными над кроватью Лутвея трубками мира, а второй, отправившись будить товарища, странно затих рядом с ним, все вдруг превратились в сторонников покоя.
— Возлюбленная братия, у меня есть идея, — заявил Лутвей.
— Если есть, так выкладывай, — ответил ему кто-то.
— Но с условием: говорить можно только о покое, — заметил другой.
— Именно об этом я и хотел сказать.
— Тогда давай!
— Сегодня мы станем спать по-братски, все вместе.
— Идет, — откликнулся Кулно и растянулся на диване.
Стол отодвинули подальше от печки, Тикси наскоро подмела пол, и на нем гуляки расстелили свои пальто.
— А что подложить под голову? — спросили у Лутвея.
— Книги. Думаю, библиотеки Мерихейна на это хватит.
— Правильно! — закричали в ответ.
Студенты взапуски кинулись к маленькой убогой полке, каждый старался заполучить том потолще.
— Что тебе досталось? — спрашивал один другого.
— А тебе? — отвечал тот вопросом на вопрос.
Вскоре выяснилось, что у троих были «Песни сету», по то́му на каждого, у одного переплетенный комплект журнала «Мааильм я мында», а у Свирепого «П» огромная Библия с деревянными обложками.
— Ты что, с ума сошел, Библию забрал! — накинулся кто-то на Свирепого «П».
— Библию нельзя! — поддержал второй.
— Нельзя, нельзя, — согласился с ними Кулно. — Библия не народная книга, а сегодня торжество народное, народный день мира, день народного горения.
Лутвей вырвал из рук Свирепого «П» Библию, поставил ее назад на полку и начал искать более подходящую книгу.
— Павловский годится? — спросил он у Кулно.
— Вполне, — ответил Кулно, — Павловский — словарь, в словаре нет ничего, кроме языка, а язык всегда был народным достоянием.
И Свирепый «П» получил словарь Павловского. Проворчав одно из своих излюбленных выражений, Свирепый «П» улегся спать. Рядом с ним устроился Таавет, он все еще улыбался, но улыбка его уже не была похожа на девичью.
— Вот где будет блаженное спанье, — сказал кто-то.
— Общественное спанье!
— Народное спанье!
— Отечественное!
— Космическое!
Рассуждая так, парни расположились на своих пальто, словно поросята на подстилке, совершенно позабыв о существовании королевы вечера. Про нее вспомнили лишь тогда, когда она направилась в прихожую с намерением одеться и уйти домой.
— Господи! А Тикси?! Куда мы ее положим? — воскликнул Лутвей.
Вопрос этот оказался нелегким как для умов, так и для сердец жаждущих покоя молодых людей. Пока что всем ясно было лишь одно: королева не должна уходить. Вначале хотели было изгнать из принадлежавшей Лутвею постели революционно-эволюционных спорщиков, потом попытались отобрать у Кулно его диван, и кто знает, к каким непредвиденным осложнениям привел бы вопрос об опочивальне королевы, если бы Кулно не пришла в голову счастливая мысль. Он предложил:
— Ее величество ляжет рядом с Мерихейном, у него удобная, широкая кровать.
Обоснование показалось настолько ясным и простым, что возражать стала одна лишь Тикси. Все остальные со смехом одобрили идею Кулно.
— Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, — глубокомысленно изрек кто-то.
Как ни умоляла королева пощадить ее, подданные горячо настаивали на своем решении. Остались непреклонными как приверженцы веры, так и сторонники познания, и занимающие промежуточную позицию тоже. Даже Таавет, слегка зардевшись, одобрительно улыбнулся. Единственным, кто сохранил нейтралитет, оказался Кобру, — об этом можно было заключить по его энергично прозвучавшему «п». Ее величество уже готова была разрыдаться. Беспечный и вполне искренний смех подданных ничуть ее не радовал. Повторилась трагедия, такая знакомая нам по истории многих государств.