Однако случаются и такие вечера, когда Мерихейн совершенно забывает про муху и разговаривает лишь со своими мечтами. Тогда перо с нервной поспешностью бегает по бумаге и точек на ней появляется гораздо больше, чем отлила про запас муха. Обычно в таких случаях приготовленная Мерихейном бутылка стоит на столе нетронутой, если же хозяин успел уже ее откупорить, то не успел налить вино в стопку, а иной раз уже начал было и наливать, но думы, — казалось, они проникали сквозь двери и окна с морозного двора, струились от теплой печки, рождались от вида окутанного паром чайника, — так заполонили его мозг, что Мерихейн забыл обо всем на свете и весь отдался творчеству. К тому времени, когда он наконец выпускал перо из рук, чайник успевал остыть, а муха, накачавшись вином до предела, — улететь на карниз печки спать, ибо разделять компанию с мечтателем скучно.
Порою Мерихейн погружался в думы, сидя вдвоем с Лутвеем; думы эти рождались словно бы из ничего, — просто от вида беззаботного лица молодого человека, от его слов, от его смеха, — и так же в ничто уходили. Мерихейну случалось задумываться и в те вечера, когда Лутвей приходил домой не один, а с компанией молодых людей, среди которых была и Тикси с ее улыбкой на коралловых губах, и с некоторых пор девушка все чаще задерживала на Мерихейне пристальный взгляд.
— Почему вы на меня так смотрите? — спросил ее как-то Мерихейн.
— О чем вы думали? — спросила, в свою очередь, Тикси.
— Уже не помню.
— Уже не знаю, — в тон ему с обидой сказала девушка.
— Я думал, вот если бы я был молод…
— Нет, вы не об этом думали.
— Почему же?
— Вы и так молоды.
— Стало быть, потому вы на меня и смотрели?
Тикси лишь молча улыбнулась.
— Ты не верь Тикси, — заметил Кулно Мерихейну, — она обольстительница.
— Говорят, будто вообще все женщины только тем и заняты, что обольщают мужчин, — сказал Мерихейн.
— А сам ты разве этого не замечал?
— Нет, на такие вещи у меня не хватало времени.
— Значит, вам еще ни одна женщина не нравилась? — спросила Тикси.
— Наоборот, очень многие! — возразил Мерихейн.
— Почему же у вас не хватало времени?
— Все они нравились мне слишком сильно: я становился слеп и глух.
— Отчего же вы до сих пор не женаты?
— Именно поэтому, — вмешался Кулно, — господин Мерихейн любил слишком сильно, гораздо сильнее, чем требуется для того, чтобы жениться.
— Да, и даже тех, которые меня обманывали, я не…
— А вас обманывали? — перебила Тикси писателя.
— И еще как!
— Мерихейн, ты начал говорить что-то о женщинах, которые тебя обманывали, — напомнил Кулно.
— Ах да… и даже тех, кто меня обманывал, я не настолько ненавидел, чтобы взять их себе в жены, — закончил Мерихейн свою мысль.
Все засмеялись.
— Что вы ерунду болтаете, — сказала Тикси мягко и, не скрывая любопытства, спросила: — Значит, вы были несчастны?
— Нет, не был, — ответил Мерихейн просто. — Несчастная любовь — это и есть единственно счастливая любовь на свете.
— Так могут говорить лишь обожествляющие женщин люди, — сказал Кулно, — а кто в наши дни осмелился бы вступить в брак с божеством.
— Да, божества только и делают, что всякие фокусы выкидывают, — поддержал его Мерихейн.
— Откуда вы это знаете? — поинтересовалась Тикси.
— Был у меня когда-то хороший друг, — ответил Мерихейн, — он взял себе в жены божество, прошло два-три года и — божество было уже замужем за другим, а мой добрый друг покоился в сырой земле. Божественная любовь всегда кончается смертью.
— Я думаю, — сказал Кулно, — твой друг так же, как древние греки, считал, что богини — бабы сильные, потому-то ему и пришлось умереть.
— Понимаешь ли, Тикси, — присоединился к разговору и Лутвей, — старые холостяки просто-напросто боятся женщин.
— Любовь всегда начинается со страха, — возразил ему Кулно. — Отсюда и происходит выражение: пребывать в страхе и любви.
— Совершенно верно, — согласился Мерихейн, и на лице его было написано такое удивление, будто ему вдруг раскрылся смысл жизни, — чем сильнее любовь, тем сильнее и страх.
— В таких случаях древние эсты пили, — сказал Кулно и поднял стопку.
Тикси обычно не принимала участия в рассуждениях мужчин, однако она уже с интересом к ним прислушивалась. Теперь нередко игра слов или остроумный поворот мысли вызывали на губах девушки улыбку, и улыбка эта заставляла мужчин еще больше изощряться. Каждый раз, когда Мерихейн смеялся над какой-нибудь удачной шуткой или каламбуром, Тикси невольно взглядывала на старого холостяка, — до чего же искренне и заразительно умел смеяться этот человек, хотя у него волосы на висках уже седые, а на макушке основательно поредели. Временами Тикси казалась себе любопытным ребенком, а Мерихейн — занятной игрушкой, которую так и подмывает открыть, сломать, чтобы увидеть, что же такое там, внутри ее, подает голос.