Мерихейна мучил стыд. Как это он, дожив до пятидесяти лет, все еще не научился сдерживаться, все еще ведет себя, точно какой-нибудь перепившийся батрацкий сынок, ставший студентом или… посыльным в лавке. Да, действительно, он ведет себя как мальчишка на побегушках, Лутвей прав! Мерихейн уже давным-давно уверился в том, что вспышки бешеной злобы, случавшиеся у него в молодости, навсегда отошли в прошлое, и вот теперь он вновь стоит лицом к лицу с этим прошлым. Уже старик, а ум — как у жеребенка. Если бы студенты были еще здесь, Мерихейн попросил бы у них прощения, он сказал бы им, что не понимает их шуток и поэтому делает глупости, признал бы, что он человек недостаточно общественный… Но слово «общественный» спутало рассуждения Мерихейна, живо напомнив, какой смысл вкладывал в него Кулно. Мерихейн попытался заменить это слово каким-нибудь другим, без такого двойственного и язвительного смысла, но не мог подыскать ничего подходящего, — после перенесенного возбуждения мысль в его мозгу двигалась с трудом, точно слепец, который ищет дорогу ощупью… «Что я скажу Тикси, как себя оправдаю?» — думал Мерихейн спустя некоторое время. Увы! Этого он не знал, Мерихейн лишь чувствовал: будь Тикси тут, рядом с ним, нужные слова пришли бы сами собою.
Раздумывая так, Мерихейн принялся прибирать комнату: перепачканную скатерть вновь постелил на стол, поставил на ноги маленький столик, подобрал уцелевшие бутылки и стопки, нашел тряпку и подтер винные и пивные лужи на полу, принес швабру и смел осколки стекла в угол, затем зажег примус, налил в чайник воды и поставил кипятить. Теперь можно было присесть на диван отдохнуть.
Мерихейн давно заметил, как успокаивающе действует на него работа. Он уже не раз сожалел о том, что в свое время не научился вытачивать на токарном станке прялки или же сажать яблони. Пожалел он об этом и сегодня и тут же подумал, что научиться чему-нибудь такому никогда не поздно.
На гладкой поверхности примуса играл отблеск синеватого пламени, вода в чайнике начала потихоньку шуметь. И, словно муха была еще жива и сновала по столу или смаковала вино из стопки, Мерихейн тихо произнес:
— Труд — великая тайна жизни. Даже любовь есть не что иное, как труд. Грош цена самому высокому чувству, если оно не заставляет работать, если оно не заставляет творить.
Последняя фраза вызвала в голове Мерихейна такие серьезные и глубокие мысли, что он даже умолк. Погруженный в себя, он бродил по тупикам своих мечтаний до тех пор, пока его не вернуло к действительности бульканье закипевшей в чайнике воды.
А молодые люди в это время брели по улице и обсуждали случившееся. Те, кто проследил ссору Лутвея и Мерихейна с самого начала и до конца, считали, что совсем невиновным Лутвея не назовешь, но его поступкам можно было найти объяснение, а тем самым и оправдание. Отыскать же какие-либо оправдания поведению Мерихейна казалось невозможным.
— А что это за муха такая была? — спросила у Лутвея одна из девушек.
— Муха как муха, — ответил молодой человек.
— Почему же он так рассвирепел?
— Спроси у дурака!
— Будто глупый мальчишка, — заметил Сяга.
— Тем более что он не так-то уж и пьян был, — поддержал его Мянд.
— Старый холостяк просто-напросто — того, — сказал кто-то со смехом и добавил: — Примите к сведению и не становитесь старыми холостяками.
Одна лишь Тикси осталась при особом мнении о поступке Мерихейна. Можно было подумать, что удар о стенку лишил ее рассудка. Оставшись вдвоем с Лутвеем и шагая рядом с ним к своему дому, девушка сказала:
— Это хорошо, когда человек еще способен приходить в такое бешенство.
— Даже из-за мухи, — добавил Лутвей с нескрываемой иронией.
— Даже из-за мухи, — повторила Тикси простодушно.
20
В квартире Мерихейна вновь воцарилась тишина. На следующий же день после столь печально закончившегося праздника весны Лутвей в отсутствие Мерихейна собрал свои вещички и навеки покинул его квартиру, при этом студент не счел нужным не только дать какие-либо объяснения, но даже попрощаться. Вечером писатель обнаружил на столе ключ от дверей, прислуга объяснила:
— Молодой господин велел передать вам ключ, сказал, что больше не придет, свои вещи он тоже унес.
— Хорошо, — ответил Мерихейн.
Вероятно, на этом разговор и закончился бы, если бы спустя некоторое время старый холостяк не поинтересовался: