Ханс ничего на это не сказал, потом спросил:
— Опять будешь яму копать?
Этим он дал отцу понять, что уже знает про его яму.
— Да, уже несколько воскресных дней проработал, — ответил старик таким тоном, словно это была самая обыкновенная работа.
— А как же ты посмел яму рыть — у мызы позволения спросил?
— Э, пустяки, на мызе уже знают. Барон и управляющий, говорят, только посмеялись; такие добрые господа.
Старик задумался. Ему вдруг захотелось рассказать сыну всю историю о кладе, как он рассказывал ее другим уже много раз. Желание поведать окружающим эту историю превратилось у него в своего рода болезнь — Март стремился всем доказать, что он, лийвамяэский старик, — человек особенный, избранник божий, не зря ведь ему было такое видение. Сейчас, однако, он никак не мог придумать, с чего начать. Но Ханс неожиданно сам пришел ему на помощь, он спросил как бы между прочим:
— И ты надеешься тут что-нибудь… найти?
Старик, словно желая придать своим словам особый вес, устремил на сына пристальный, лихорадочный взгляд, потом сказал:
— Как же я могу сомневаться? Начнешь сомневаться — надежде конец. Мне все объяснено и указано свыше — и забыть это невозможно. Да разве одно это! Еще много всякого…
Ханс смотрел на отца. Ему показалось, что он видит старика впервые, — такая удивительная страстность и уверенность была в его глазах. Отец, думая, что сын хочет его о чем-то спросить, умолк. Но тут же заговорил снова:
— Даже дорогу на небо и в ад он мне показал.
— Кто?
— Этот человек… Мы шли с ним через высохшую реку, дно ее было покрыто жидкой грязью, и в ней на солнцепеке копошились черви. Через реку было перекинуто круглое окоренное бревно. Мы должны были по этому бревну перейти на тот берег. Я не решался. «Иди смело, — сказал мне мой провожатый, — туда падают только некрещеные младенцы. Видишь этих червей в грязи? Это они. И тут они будут ползать вечно». — «А куда же деваются мертворожденные младенцы?» — спросил я. «До них нет дела ни небу, ни аду», — ответил он. Перейдя через реку, мы увидели перед собой две дороги: одна была узкая, грязная, изрытая глубокими колеями, другая — широкая и гладкая, как яйцо. Первая вела на небо, вторая — в ад. Я спросил, почему дорога на небо такая грязная и изрытая, а дорога в ад такая гладкая. Человек ответил, указывая на узкую дорогу: «По этой дороге движется много народу, кто пешком, кто в телеге на деревянных осях; а по второй дороге катят в каретах да на велосипедах. Те, что плетутся пешком или едут в телеге, движутся по узкой дороге, остальные — по широкой…»
Ханс взглянул на отца; может, старик шутит, но лицо у отца было торжественно-серьезное.
— Я спросил — нельзя ли мне прямо отсюда отправиться на небо. Но он ответил, что я должен сперва сходить домой и помочь своим, осчастливить их. «Как же я могу их осчастливить? Небось господа позаботятся о моей старухе и дочери; они всегда давали им работу, авось и впредь не оставят», — говорю я. «Нет, ты должен вернуться домой, — сказал он и вдруг спросил: — Знаешь тот песчаный бугор, что возле твоего дома?» — «Как не знать», — отвечаю. «Так вот, под этим бугром клад зарыт, и ты должен его откопать. Будут тебя отговаривать — никого не слушай. Не труд, а вера, с которой ты будешь копать, поможет тебе добыть из-под земли клад, без веры труды твои пойдут прахом». — «Так вот почему люди иногда видят на этом бугре пляшущие скелеты, и вой оттуда слышится?» — спросил я. «Ну да», — ответил он. Потом он мне все объяснил как следует и повел меня обратно через реку. Младенцы, умершие без крещения, все еще извивались на дне реки в теплой грязи; они были похожи на маленьких белых червяков. Перейдя через реку, я увидел, что провожатый мой исчез, и я вернулся домой один.
Старик облегченно вздохнул и вопросительно посмотрел на сына. Тот отвернулся, чтобы не встречаться с отцом глазами. Ханс не знал, что и думать. Может быть, отец все еще болен и бредит? Может, он еще не проснулся как следует? Нет, он и лопату принес, чтобы снова яму рыть.
Бугор был песчаный, края ямы часто осыпались, и старику приходилось по два, а то и по три раза проделывать одну и ту же работу. Но это его не смущало, ведь главное заключалось не в самом труде, а в вере, с какой старик копал яму.