Женщины расположились на скамейках и стульях посреди горницы. Все с воодушевлением пели. Особенно выделялась молодая девушка с чистым, свежим лицом, сидевшая рядом с лийвамяэской Анной; они пели по одному молитвеннику. Кустас и внимания не обратил на эту девушку, он не отрывал глаз от Анны. Тем внимательнее смотрел на девушку Ханс. Он никак не мог понять, почему она здесь — у нее такое красивое, открытое и умное лицо. Что заставляет эту девушку так горячо молиться? Если сюда идут старики, это еще понятно. Времена сейчас тяжелые, жить с каждым днем становится все труднее, а помощи и милосердия ждать неоткуда. Доходы год от году сокращаются, а помещик все повышает арендную плату и увеличивает число отработочных дней. Старики уповают лишь на помощь отца небесного, вот и приходят сюда, чтобы молиться ему — авось он наконец устанет слушать их мольбы и облегчит им жизнь. Среди молящихся было немало людей, стяжавших себе греховной жизнью дурную славу; они приходили сюда, как видно, для того, чтобы избавиться от жестоких укоров совести и избежать вечных мук. Но самое главное — здесь их принимали в свою среду люди, слывшие благочестивыми. Словно благочестие — единственный грех, которого они еще не вкусили. Теперь они могли читать молитвы, могли призывать к душевному исцелению и праведной жизни тех, кто до сих пор смотрел на них свысока, как на падших. Все это было так заманчиво и интересно. Сидели здесь и девушки, о которых ходили слухи, будто они уничтожали в себе зародыш новой жизни. Были здесь также неизлечимо больные и калеки. И все они жаждали утешения, облегчения и спасения. Но чего ищет здесь эта красивая, полная жизни девушка с мечтательными черными глазами? Что гнетет ее душу? Ведь она еще так чиста и непорочна. А девушка увлеченно пела, и ее звонкий голос выделялся в общем хоре.
За столом у окна сидел школьный учитель; выражение лица у него было благочестивое и торжественное. Губы его были крепко сжаты, казалось, их могут разомкнуть только святые и благочестивые слова. Старухи смотрели на него с уважением и надеждой.
Пение кончилось. Все стали держать совет — продолжать пение или приступить к духовной беседе.
— Споем еще псалом двадцать седьмой, он словно мед, словно кровь Иисусова для уст моих, — сказал мягким, ласковым голосом мужчина с младенчески счастливой улыбкой. — Эта песня стала так близка душе моей и сердцу, что всегда, когда я бываю с возлюбленными братьями и сестрами, я прошу спеть ее.
По этим словам Ханс догадался, что говоривший — и есть проповедник, прибывший издалека. Тот повернулся к своему соседу и спросил:
— А твоя душа, любезный брат, также всегда испытывает умиление от этой песни?
— Моя душа всегда испытывает умиление, когда я пою в доме Иеговы, — ответил старик и, взглянув на соседа, снова улыбнулся насмешливо-язвительной улыбкой. А через миг он уже шептал привычное: «О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус! О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус!»
Пение возобновилось, и чем усерднее молящиеся пели, тем сильнее овладевал ими восторженный подъем. Многие, в том числе и молодая девушка, сидевшая рядом с лийвамяэской Анной, кричали уже почти в исступлении.
Пение прекратилось. Учитель перешел к духовной беседе.
Вначале он счел нужным заметить, что не намерен сегодня затягивать беседу и задерживать братьев и сестер, так как, очевидно, многие из присутствующих испытывают горячее желание излить душу.
И действительно, его слово было кратким.
Как только учитель кончил и пригласил кого-нибудь из тех, кого осенил дух святой, занять его место, сразу поднялись пять-шесть мужчин и поспешили к столу; всем им хотелось наставить дорогих братьев и сестер так, как им внушил сейчас святой дух. Вместе с ними к столу подошли старик с насмешливой улыбкой и оба парня. Так как старик оказался ближе всех к столу, он первым взял в руки книги и, таким образом, получил право первым толковать слово божье. Остальные вернулись на свои места. Лицо толкователя не изменило своего выражения, наоборот, насмешливая улыбка, кривившая его рот, сделалась еще язвительнее. Он прочел какой-то отрывок, затем стал его толковать. Речь шла о свадьбе и брачных ризах. Толкователь считал, что большинство собравшихся облачены в брачные одежды, лишь немногие лишены их. При этом он прямо указал на Ханса и Кустаса, которые потому, мол, боятся войти в горницу, что на них нет свадебных одеяний. Толкователь говорил долго, главным образом, о муках, которые выпадут на долю тех, у кого нет настоящих брачных одежд. Он говорил о скрежете зубовном, о воплях, визге, вое. И тут же, в противовес, рисовал картину ликования избранных гостей на брачном пиру, — они-де будут есть, пить, петь, играть и веселиться.