Например, на труп Шаналотты.
Он уже давно не видел дочь — или думал, что не видел; а скорее, надеялся, что у девушки хватает ума держаться от него как можно дальше. Вспышки прояснений в сознании, тусклые, как отражения догорающих свечей в запотевших зеркалах, не высвечивали в поле зрения стройную фигурку с медно-рыжими волосами, и Алдия мог только радоваться — и надеяться, что даже Тьма не заставит его причинить вред Шаналотте — единственному существу, чей внутренний свет до сих пор не давал кошмарам полностью поглотить разум архимага, удерживая их на границе бодрствования.
А сейчас эту границу неумолимо размывало безумие.
Снов больше не было. Кошмары стали самой явью.
После неопределенного промежутка беспамятства, погружения в горячий туман Алдия осознавал себя склоненным над прозекторским столом, со скальпелем или магическим катализатором в руке, с забрызганным кровью лицом, с саднящим от крика горлом. Что он только что делал? Кто — или что? — только что возникло и тут же исчезло под его руками? И куда оно исчезло?
И всё, что осталось…
«Я должен продолжать эксперименты. Я… должен… продолжать».
Алдия уже не понимал — кто и с какой целью двигает его руки, смешивающие ингредиенты для зелий, кто и для чего выталкивает воздух из его груди, рождая в горле звуки заклинаний; он понимал лишь, что это не его воля. Он пытался бороться, вспоминая все известные ему техники защиты от Тьмы, но не мог произнести ни одной формулы: мгновенно горло словно забивал плотный дым, заставляя давиться, кашлять и едва не терять сознание от недостатка воздуха. Алдия не оставлял попыток, и с каждым разом приступы удушья становились всё более продолжительными и жестокими. Это выглядело как попытка подразнить смерть, но архимаг прекрасно понимал: умереть ему всё равно не дадут.
Тьма так просто не позволит своему новому инструменту выйти из строя.
Ненадолго возвращая себе контроль над телом и сознанием, Алдия иногда заглядывал в свой дневник. И видел там записи, сделанные его собственным, удивительно чётким почерком. Записи, полные безысходности, но в то же время пронзительно логичные и разумные. Будто не в беспамятстве они были сделаны, а напротив — безумием является это краткое просветление, когда архимаг осознает себя.
Планы экспериментов, которые Алдия находил в дневнике, отличались смелостью, оригинальностью. Некоторые — большей, чем обычно, жестокостью. Но точно так же не приносили никаких заметных результатов.
Тьма, похоже, тоже не знала, в каком направлении двигаться…
В описаниях экспериментов, к слову, постоянно упоминался Навлаан, а вот в моменты просветлений Алдия его рядом с собой не видел. Это добавляло тревоги — архимаг почему-то не сомневался, что предоставленный сам себе чернокнижник занимается вещами не менее жуткими, чем их общие с напарником-нанимателем опыты.
Алдия беспокоился за Шаналотту, но так ни разу и не решился, очнувшись, отправиться на её поиски. Он не мог быть уверен, что, почуяв близость дракона, тот безумец, который заполнял страницы дневника архимага удивительно разумными и четкими записями, не почует добычу и не вырвется на свободу. И чем закончится эта встреча — для них обоих — Алдия проверять не хотел. Он, к слову, совершенно не был уверен в том, что при столкновении его темной сущности с драконом пострадает Шаналотта, а не старческое тело архимага. Дракон вполне способен был вступиться за своё дитя… А вот Алдию защитить было некому.
Архимаг не оставлял попыток вернуть контроль над своим телом и разумом. Он тщательно фиксировал время начала периодов «просветления», но моменты обратного перехода отметить, естественно, не мог. Однако из того, что удалось выяснить, следовал немного обнадёживающий вывод: периоды ясности рассудка становились всё длиннее. Поначалу казалось, что на несколько дней одержимости Тьмой приходится всего пара часов нахождения в здравом рассудке. Теперь же Тьма и Алдия делили время приблизительно поровну. Обычно периоды «просветлений» приходились на предрассветные часы и продолжались до начала сумерек. И, судя по тому, что неотлучно находившийся при комнатах Алдии камердинер при встречах вёл себя как обычно — с тем же каменным спокойствием и профессиональной учтивостью — наводило на мысль, что одержимый Тьмой Алдия для окружающих ничем не отличается от своей обычной ипостаси. Впрочем, ничего удивительного — по сути, в жизни и работе архимага мало что изменилось. Только став на самом деле слугой Тьмы, Алдия окончательно осознал, как много деяний он уже сотворил во имя её…
И теперь это нужно было как-то прекратить.
Мир не заслуживал Проклятия. Но он определённо и не заслуживал избавления от Проклятия такой ценой. Алдия понимал, что целью Тьмы является его брат Вендрик, хранитель силы Душ Повелителей, и, если цель эта будет достигнута, настанет конец всему.
В свете этой догадки он неожиданно по-иному взглянул на поступок Нашандры: будучи изгнанным в цитадель, Алдия оказался отрезанным не только от спрятанного в подземельях замка артефакта гигантов, но и от брата. А это означало, что Тьме будет намного сложнее достичь цели, используя Алдию как инструмент.
В том, что Нашандра связана с Тьмой, Алдия уже не сомневался. Он не мог доказать этого, но теперь, когда Тьма пропитала саму его сущность, он чувствовал странное сродство с королевой — не близость, а именно сродство: узнавание себя в другом и другого в себе. Увы, разгадать замыслы Нашандры это сродство ему не помогало.
Всё время после изгнания Алдия вёл переписку с Рейме, который продолжал свои изыскания в библиотеке замка и тайком наблюдал за королевой. Он писал, что ещё дважды слышал плач и причитания в заброшенных комнатах пустующего крыла замка, разобрал только несколько слов: «Я не хочу… Почему я должна?», а в другой раз «…должно стать моим! Оно моё по праву!». О чём шла речь, Рейме не понял, но интонации от первого ко второму случаю изменились разительно. Словно в королеве мучительно прорастала, разрывая хрупкую оболочку, какая-то враждебная сущность — враждебная не только по отношению к супругу и всему миру, но и к самой Нашандре. И мучила эта сущность свою носительницу, похоже, нисколько не меньше, чем Проклятие Нежити — её супруга.
«Приступы» Проклятия у Вендрика между тем участились. По всей стране рыскали гонцы, собирая человеческие фигурки. Но артефакты эти были настолько редкими и ценными, что раздобывать нужное количество становилось всё труднее. Вендрик, по словам Рейме, держался мужественно, но те, кто был ближе всего к нему — бессменные капитаны и личные Защитники — не могли не замечать, как душу короля постепенно поглощают отчаяние и безысходность. А все они хорошо знали, чем это закончится…
Алдия с ума сходил от тревоги за брата и не раз готов был, отмахнувшись от любых приказов и запретов, броситься в Дранглик, применить все свои умения и знания, и светлые, и тёмные, если это хоть чем-то поможет…
Но каждый раз останавливался. Вернувшись от самых дверей, долго стоял перед камином, застыв как изваяние и обхватив себя руками, тщетно пытаясь согреться, вытопить из тела навеки застывший там лёд одиночества во Тьме. Он знал, что именно этого Нашандра и ждёт. Ждёт, что он нарушит приказ и явится в Дранглик, вызвав негодование короля и тем самым ещё ослабив его защиту.
Да, Тьма питалась гневом, страхом, алчностью людей.
И их одиночеством.
И именно поэтому Алдия представлял для Тьмы такую ценную добычу. Он постоянно испытывал страх перед смертью и Проклятием, злился на Нашандру и сам на себя — за бессилие, пылал страстью к поискам ответов и решению загадок.