…Как будто его переломили пополам и мерно раскачивают: вправо-влево, вправо-влево. Удивленный этой непонятной качкой, с трудом он открыл глаза — и очень близко, в каком-то метре от себя, увидел песок. Обычный желтоватый песок пустыни. Странным в-нем было лишь то, что он двигался. Как живой. А это что? Определенно — лошадиные ноги. Отчетливо видны копыта, слегка увязающие в песке. И тоже вроде бы двигаются сами по себе. Ничего не понятно. А голова-то! Боже мой, она просто разламывается от боли! Как будто изнутри в ней что-то с силой давит и распирает ее в разные стороны. И непроизвольно, словно жалуясь на эту угнетающую боль, он тяжко застонал…
— Тпру-у!
Чей это голос? Вроде знакомый. Трудно определить. Головная боль мешает.
— Слезай!
Куда слезать? Зачем? Мне худо. Помогите хоть немного…
— А-а, сука!
Чья-то рука грубо схватила его снизу прямо за лицо и резко рванула его из того неудобного положения, в котором он находился — если бы он мог сознавать, что с ним происходит, то понял бы, что до этого лежал впереди всадника поперек седла, — и швырнула в сторону. Отлетев, он тяжело плюхнулся на сыпучий склон бархана и вместе с песком съехал куда-то вниз.
Потом откуда-то издалека донеслось:
— Встава-ай! Долго я с тобой буду возиться? А ну, пошевеливайся… — и последовало грубое ругательство.
Что все это значит? Я не позволю так с собой обращаться…
Послышался скрип песка — под тяжестью шагов, Тяжело дыша, кто-то сунул ему под мышки руки и рывком поднял. Ему понадобилось усилие, чтобы не упасть снова. Загораживаясь ладонью от солнца, бьющего прямо в глаза, он посмотрел перед собой. В двух или трех шагах виднелась человеческая фигура, неясная, расплывающаяся. Потом она стала приобретать более четкие очертания. Он различил клетчатую рубаху и резкое черное пятно бороды…
— Ну что, очухался?
Кто же это? Никак не могу вспомнить. Если бы не проклятая головная боль… Подожди, сейчас соображу… Га… Гарифулин… Ну, конечно! Я зашел к нему в юрту, а он напал на меня… А дальше? Черт его знает, что было дальше! Полный провал памяти…
— Проехался немного — теперь пойдешь пешком, — сказал Гарифулин с усмешкой.
— Куда ты меня… тащишь?
— Да уж найду укромное местечко!
— Я… я никуда… не пойду…
— А я тебя и спрашивать не стану!
— Ты… ты ответишь за все это…
Гарифулин зло ощерился:
— Поговори мне еще!
Вернувшись к лошади, он достал веревку и, повесив се на плечо, снова подошел к нему.
— Руки!
— Ч-чего?
— Руки, говорю, протяни!
— Зачем?
— А, сволочь!..
Вслед за этим — удар в лицо, короткий и жесткий. С трудом он устоял на ногах. Струйка чего-то теплого поползла по щеке. Кровь…
Затянув тугой узел на его сложенных впереди руках, Гарифулин довольно крякнул и, отпуская веревку, пошел к лошади. Забрался в седло. Оглянулся. На лице ухмылка. Ударом ноги тронул лошадь с места.
Веревка дернула его и потянула за собой. Непослушными ногами загребая песок, он тяжело сделал один шаг, потом другой…
— А ну, живее! — крикнул Гарифулин. — Что плетешься, как вареный? Тебе полезно прогуляться. Не будешь лезть куда не просят. Давай пошевеливай ногами!
Резко вскрикнув, Гарифулин пришпорил лошадь. Чтобы не упасть, ему пришлось бежать. Но уже через десяток шагов он понял, что не выдержит этого темпа. Верхняя половина его тела вытянулась, а ноги, нечувствительные, одеревеневшие, оставались позади, не поспевая за лошадиным бегом. Но веревка упрямо тянула за собой. Казалось, она сейчас вырвет руки. И уже непонятно, где песок, где небо, где этот безжалостный всадник, — все смешалось в одно огнедышащее месиво. Сознание помутилось…