Дёрдьпал поднялся, не спеша подошел к полю боя и оторвал петуха от лица гостя. — Не любит ухажеров моей дочери! — пояснил он и, вскинув очки на лоб, с удовольствием поглядел на маленькую белую птицу, которая тяжело дышала открытым клювом и оправляла перышки. — Восьмисот граммов не весит, а в прошлый раз боксера-тяжеловеса так отделал, что любо-дорого. Он с тех пор и носу сюда не кажет.
Балинт потрогал кровоточащий нос.
— Холодной водицей умойся! — посоветовал Дёрдьпал. — Когда я в Эрдлигете жил, у меня кур двести пятьдесят штук было да два петуха, вот этот леггорн и красный исландский петух, так этот каждый божий день исландца избивал, даром что тот в два раза его больше, и с курами со всеми один управлялся.
— Правда? — невесело порадовался Балинт, держа под краном кровоточащий нос.
— Однажды вечером пришла ко мне графиня Чаки, — рассказывал Дёрдьпал, — она там же, в Эрдлигете, жила. Мол, срочно нужно оборудовать прачечную.
— Вы и это умеете? — спросил Балинт, косясь на петуха, который опять норовил прокрасться ему за спину.
— Я слесарь-водопроводчик, — кивнул хозяин. — На Хатванском сахарном заводе водопровод монтировал, и в Шелле, и во дворце Венкхейма. Двадцать шесть лет слесарил.
— Вот оно что? — сказал Балинт, не спуская с петуха глаз. — А почему бросили свою профессию?
Дёрдьпал спустил очки на нос, поглядел на гостя. — Сменил лошадку.
— Понятно! — кивнул Балинт. — Заберите, пожалуйста, зверя этого!
— Янчи, иди сюда! — проворчал старик. — Одним словом, заявляется старая карга, просит прачечную оборудовать. Можно, говорю. Если заплатите. Сказал, сколько беру за час, сколько моему подручному положено, был у меня там старый мой подручный, тринадцать лет с ним вместе работал. Торговаться, говорю ей, не буду, не подходит моя цена, ищите другого. Ну, она понять не захотела, разговоры затеяла. Вдруг вижу, входит в комнату Янчи и — к ней за спину.
— Как ко мне сейчас? — поинтересовался Балинт.
— Янчи, иди сюда! — повторил Дёрдьпал. — Одним словом, вижу, он уж у нее за спиной стоит, а я разволновался от разговору-то, ну, и на него ноль внимания. А на старой карге соломенная шляпа была старомодная, вся в розочках да черешнях, большущая, как колесо. Янчи полюбовался сперва, вдруг только — крррак! — и уж сидит он на плече ее милости. И тут — шляпа летит направо, парик налево, а Янчи восседает на лысой графининой голове и кукарекает во все горло. Такая поднялась кутерьма, до самого Пешта слышно было!
Балинт смеялся. — Ничего себе птичка! Вы его в зоосад отдайте.
— Зачем?
— Чтоб породу такую развести, — сказал Балинт с подковыркой.
Дёрдьпал подозрительно глянул на него поверх очков. — Ему и здесь хорошо, — сказал он. — По субботам он даже в корчму со мной ходит, а потом такой веселый домой возвращается, кукарекает всю ночь напролет, из-за него никто в доме не спит.
— Очень славная птичка, — сказал Балинт, спиной прислонясь к стене, чтобы хоть сзади быть в безопасности.
Дёрдьпал опять вернулся мыслями в Эрдлигет, к прачечной графини Чаки. — Я ведь такой человек, ниже своей цены работать не стану. Если не дают того, что положено по моей специальности, лучше подручным к каменщику пойду, но по своей специальности за бесценок работу не возьму, такого не бывало ни разу. Как-то у одной норвежской баронессы…
В четверг, нарядившись в свой праздничный костюм и рубашку в голубую полоску, с красной гвоздикой в петлице, Балинт час с четвертью прождал Анци перед кафе «Эмке». Первое в жизни любовное свидание придало ему сил и выдержки. Он считал совершенно невероятным, чтобы Анци могла просто надуть его, и в девять часов вечера явился к Дёрдьпалам узнать, что с нею, не заболела ли, не попала ли под машину на проспекте Ракоци, спеша к кафе. Самого Дёрдьпала дома не было, Анци уже лежала в постели.
— Так я и знал, что вы заболели, Анцика! — с беспокойством воскликнул Балинт, когда дама его сердца в одной рубашке отворила дверь.
Анци вытаращила на него глаза. — Знали? Откуда?
— Ну, ведь вы не пришли…
— Куда не пришла?
— К кафе «Эмке», — с мучительным недоумением пробормотал Балинт.
— Так вы были там? — спросила Анци, подавляя зевок. — Ой, а я не пошла, потому что и правда плохо себя чувствовала. Зайдете?
В тот раз Балинт все же не напрасно ожидал больше часа перед кафе «Эмке». Но в дальнейшем приятельские отношения с Анци не много подарили ему радости. Еще три месяца он ходил за нею хвостом и за это время познакомился со всеми унизительными муками недостойной любви. Любовным мучениям сопутствовали, как верные друзья, угрызения совести из-за потерянного времени, растранжиренных денег — оторванных от бедствовавшей в нищете крестной матери, — из-за напрасной растраты самого себя и, не в последнюю очередь, потери Юлишки; когда миновала эта гнусная пора, Балинт решил, что никогда больше не посмеет вернуться к бывшей своей невесте, даже просто взять ее за руку. Разрыв с Юлишкой — не без причины — он относил на счет Анци. И представлялся самому себе грязным, подлым. Если, истомленному ожиданием очередного свидания — одного из бесчисленных свиданий, на которые не являлась Анци, — гнев открывал ему вдруг глаза и он на какой-то миг в унизительнейшей обнаженности осознавал истинное положение вещей и решал с ним покончить: иными словами, если Анци не придет еще в течение пяти минут, он не станет больше ждать ни секунды и оставит ее навсегда, а потом, продлив пять минут еще и еще пятью минутами, после целой цепочки злых и горьких мыслей, он замечал вдруг, что от назначенного срока прошло уже полчаса и все-таки его сердце радостно бьется при виде желтого в крупных цветах платья появившейся с часовым опозданием, но тем не менее появившейся Анцики, — когда после такого свидания, остыв, он спокойно и трезво всматривался в происходящее, то несказанно стыдился и презирал самого себя. Вместе с любовным разочарованием росло и его недоверие к себе. Тем более что он знал: другие иначе устраивают свои любовные дела. Он знал, ибо узнавал специально, что другие парни его возраста, подождав девушку несколько минут, сразу уходят, а еще чаще опаздывают сами или даже не приходят вовсе; знал также, что большинство ребят уделяет любви лишь крохи свободного времени, гораздо меньше, чем спорту, корчме, поездкам за город, и если на пустыре или, в лучшем случае, на зеленой лужайке в Хювешвёльде опрокинут где-нибудь под кустом девушку, то, едва утерев губы, тотчас забывают о любовных объятиях, быстрее, чем собьют пыль со штанов. Если можно было верить мужчинам — а Балинт доверял им все-таки больше, чем незнакомым и подозрительным женщинам, которых невозможно поймать на слове, по крайней мере, в любовных делах, потому что их слово, будто хвост у ящерицы, тотчас отрывалось, как только за него возьмешься покрепче, — если можно было верить мужчинам, женщины сами не принимают любовь всерьез, разве что в тех случаях, когда хотят женить на себе. Они так же пренебрежительно и свысока, подсмеиваясь, трезво обсуждают мужчин, как и мужчины — их; и не к чему об этом много рассуждать, нужно только остерегаться — так советовал когда-то и Оченаш, — чтоб не сделать им ребенка. Как именно остерегаться, Балинт, увы, не имел никакого понятия. Впрочем, в случае с Анци особенно волноваться не приходилось, она, совершенно очевидно, не только не желала связать своего рыцаря, но скорей рада была бы избавиться от него. Уступая просьбам, Анци, правда, назначала ему свидания, но никогда нельзя было знать, придет ли она, и хотя у нее всякий раз находилось серьезное оправдание — то голова болела, то живот, то ноги, заболевала родная тетка, или умирала тетушка ее лучшей подруги, или отец отсылал с поручением, — словом, причина каждый раз была, однако со временем такое нагромождение несчастливых обстоятельств начало смутно тревожить Балинта. Тревогу усиливала и маячившая где-то вдали фигура незнакомого футболиста. Правда, Анци поклялась, что порвала с ним. Но Анци поклялась однажды и в том, что была дома в условленную пятницу, хотя Балинт в тот день понапрасну колотил в ее дверь пятнадцать минут подряд, а час спустя еще десять минут; оставалось думать только одно — что в ту пятницу после обеда господь бог покарал молодую красавицу полной, хотя, к счастью, недолговременной глухотой. В другой раз Анци поклялась, что провела минувшее воскресенье с подружкой по имени Муци в Пештсентэржебете, а между тем на другой день, в понедельник, Пуфи к слову упомянул в мастерской, что накануне встретил на стадионе ту самую черноглазую стройную красотку, за которой, очертя голову, приударял Балинт в памятную, расцвеченную лампионами ночь. Красотка на этот раз прилипла к какому-то широкоплечему типу, по виду боксеру, длиннорукому, с перебитым носом. И это противоречие можно было разрешить не иначе, как допустив, что господь, призванный в свидетели, в тот воскресный день обрушил свой гнев на Пуфи, временно превратив его в стопроцентного идиота.