— Двадцать семь.
— Ну-ну, не заносись, старик!
— Уж если его пассия ему не верит!
Предыдущая сцена, удаление коммунистов, оставила в людях след, и затаенное волнение, хотя невидимое на глаз, чувствовалось повсеместно. Балинт залпом выпил свой чай; он, правда, не любил чай, но не оставлять же угощение, даже если оно даровое. Худая, сутулая девушка на сцене читала уже четвертое или пятое стихотворение, но ее почти не слушали. Не считая соседнего столика, за которым речь по-прежнему шла только о спорте, весь зал внутренне был прикован к недавнему событию, почти за каждым столом, одни громче, другие тише, его обсуждали. Балинт не знал, конечно, но чувствовал, что все присутствовавшие разделились на два враждебных лагеря и среди них почти не нашлось флегматиков, которые бы из равнодушия или осторожности отмалчивались, не высказывали своего мнения. Время шло, а страсти разгорались все сильнее, противники кипятились, выглядело же все так, будто именно худенькая девушка на подмостках с ее искусственными жеманными интонациями, театральными жестами (которая продолжала декламировать с отчаянным упорством и которую никто не слушал), — именно она привела эти две сотни человек в неудержимое волнение, грозившее ежеминутно привести к взрыву. — Коммунисты только для того и ходят в профсоюзы, — плевался злобой печатник Кёверке за соседним столиком, — чтобы взорвать их изнутри. Стоит этим большевикам появиться, как уже и полиция тут как тут, и вся профсоюзная работа идет насмарку.
— Они ж хотят единый фронт создать, — попробовал кто-то урезонить его.
— Черта с два! Разложить нас хотят, вот и все.
Чёпи, сидевший за столом Балинта, обернулся к печатнику. — Я вот давно слушаю вас, товарищ, — сказал он тихо, — вы уж не обижайтесь, что вмешиваюсь. Я считаю себя хорошим социал-демократом, товарищ, и отец мой тридцать лет подряд исправно платит членские взносы, да и вся наша семья в рабочем движении участвует… но я все-таки считаю, что единый фронт необходим.
— Ясное дело, необходим, — поддержали его.
— Ах, вот что вам угодно, товарищ? — воскликнул Кёверке, всем телом оборачиваясь к столу Балинта. — А читали вы, к примеру, сегедскую речь Гёмбёша, а, товарищ?
— Я читал, — сказал Чёпи.
Кёверке покивал головой. — А если читали, — выговорил он, подчеркивая каждое слово, словно каждое по отдельности пропихивая в ухо слушателей, — если читали, да к тому же поняли, тогда вам известно, чем он угрожает. Он грозит распустить профсоюзы. Я спрашиваю вас, товарищи, почему он хочет распустить профсоюзы. А потому, что мы допускаем к себе коммунистов.
— Неужто? А может, есть и другая какая причина? — сказал Чёпи. — Может, он хочет, к примеру, подавить социал-демократическую оппозицию?
Кёверке нагнул мясистую голову. — Что же, допустим, хочет. Но вы мне вот что скажите, товарищ: возможно ли венгерской партией из Вены руководить?
— Какой же это партией руководят из Вены? — спросил Чёпи.
— Коммунистической.
Чёпи задумался.
— Почему ж нельзя, товарищи, — вмешался вдруг парнишка в очках, с оттопыренными ушами, который сидел в компании Оченаша. — После поражения революции сорок восьмого года Кошут тоже из-за границы руководил оппозицией.
Кёверке полоснул его взглядом. — Вы помалкивайте там!
— Это ж почему?
— А потому, что русскую рубаху носите, — сказал Кёверке, с нажимом на слове «русскую».
— Это еще не причина рот ему зажимать, — крикнул кто-то от другого стола.
— Если руководителям какой-то партии приходится опасаться, — вновь заговорил Чёпи, — что дома, на родине, их схватят, тогда уж пусть себе остаются за границей. Если бы, к примеру, Гёмбёш распустил социал-демократическую партию, тогда и товарищи Пейер с Вельтнером, надо думать, в Вену перебрались бы и оттуда направляли бы сопротивление венгерского рабочего класса, верно я говорю? И еще я вот что сказать хочу: сам я не коммунист, но пусть каждый носит ту рубаху, какая ему по вкусу.
— Может, желаете посмотреть, какого покроя мои исподние? — спросил паренек в очках.
Шея Кёверке побагровела. — Еще раз говорю, помалкивайте!
— Да почему вы рот ему затыкаете?!
— А потому, большевичок, помалкивайте, — зашипел Кёверке, — что нам ваша тактика известная. Здесь, дома, вы русской рубахой пролетариям головы дурите, а в Вене ваш Литвинов во фраке и в цилиндре на приемы господ дипломатов ездит. Кто мне не верит, может сам посмотреть в приложении к «Пешти хирлап» за прошлое воскресенье. У него среди всех дипломатов самая большая машина.