После некоторого молчания Артузов вновь вернулся к характеристике личности Анненкова.
— Запомните, Лихарин, что атаман наделен феноменальной памятью. Вы не должны ни при каких обстоятельствах забывать об этом. Задача у вас сложная, но и крайне интересная. Успех ее выполнения будет зависеть не только от того, что атаман узнает в вас Яненко. Главное — ваше дальнейшее поведение. А мне, честно говоря, хотелось бы верить в успешный исход операции,
«Астрахань» уходила в Шанхай через два дня, и Лиха-рии решил потратить их на знакомство с Владивостоком. Беспрерывно моросил мелкий дождь, клочьями наползал туман, и красоты Амурского залива увидеть не удалось. У памятника матросам легендарного крейсера «Варяг» Лихарина ждал сотрудник местного отдела ОГПУ. Поздоровавшись, он повернулся к гранитному обелиску и сказал:
— Вот, наверное, уже сотню раз подхожу к этому памятнику и всегда волнуюсь. Хотелось бы отомстить и за них и за Лазо.
Памятник поразил строгостью. На увенчанном георгиевским крестом гранитном обелиске виднелась надпись: «Нижним чинам крейсера «Варяг», погибшим в бою с японской эскадрой при Чемульпо 27 января 1904».
По пути к гостинице Лихарин еще раз поинтересовался у владивостокского чекиста относительно своей отправки.
— Не беспокойся,— ответил тот.— Все улажено. Капитан «Астрахани» — мой старый знакомый, вместе партизанили. Там, в Шанхае, тебя встретят и сведут с кем надо.
— Чересчур хорошо все начинается, — перебил его Лихарин. — Откровенно говоря, меня это даже немного беспокоит.
— Э, друг, в Шанхае о нашей заботе иначе вспоминать будешь. Напоследок скажу тебе одно — в эмигрантские споры не влазь. Там иногда такие страсти бушуют, ненароком можно получить пулю.
С первых дней своего пребывания в Шанхае Лихарин попал под покровительство каппелевца, штабс-капитана Ступина, который с удовольствием взял на себя заботу познакомить нового приятеля с различными кругами эмигрантского общества.
В ходе многочисленных бесед Сергей заметил, что длительный отрыв от Родины серьезно сказался не только на образе жизни, но и на психологии эмигрантов.
Коммерсанты и техническая интеллигенция, устремившись в погоню за жизненным успехом, перестали активно заниматься политикой. Кое-кто из эмигрантов разочаровался не только в вождях, но и вообще в возможности победы над Советской властью. Один из таких, в присутствии Лихарина, прямо сказал Ступину, когда тот напомнил о необходимости быть на очередном собрании.
— И чего вы от меня добиваетесь. Я не раз говорил и готов повторить — не верю. А раз так, то в российской Вандее я лишний.
Однако большинство продолжало поддерживать усилия вожаков по сохранению боевого духа своих рядов, правда, не слишком охотно. Подобная вялость злила активистов, они открыто говорили о необходимости физического уничтожения тех, кто разлагает ряды бойцов за торжество белой идеи.
В один из дней Ступин явился к Лихарину в черном смокинге, какой-то расфранченный и предложил провести вечерний отдых в Гранд-отеле.
— Почему там?— поинтересовался Сергей.
— По субботам в баре отеля всегда дают концерт, а музыку наши «сливки» по-прежнему обожают. К тому же я хочу познакомить тебя кое с кем.
Критически оглядев Лихарина, он продолжил:
— Советую сменить галстук и надеть шелковую рубашку. У нас это — пропуск.
Когда вошли, в зале танцевали. В большом проходе между столиками в такт музыке плавно покачивались пары. Мэтр проводил «друзей» к столику.
— А место удобное, правда? — спросил Ступин и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Я тут всегда сижу. На сегодня договорился с двумя девочками, они придут попозже, так что пока можешь оглядеться.
Мелодия модной «Титтины» увлекла большинство посетителей на середину зала. В хороводе танцующих мелькали улыбающиеся лица молоденьких женщин, выделялись своими чопорными манерами англичане. Постепенно внимание Лихарина привлек разговор за соседним столиком. Чувствовалось, что собеседники успели изрядно зарядиться. Их было четверо. Один — пожилой в форме офицера полиции международного сеттльмента, второй — молодой, в черном фраке. Его бледное, несколько опухшее лицо с изящными, аккуратно подстриженными темными усиками, сразу выдавало щеголя. В отличие от полицейского он говорил глухо, как-то шепелявя. Третий сидел к Лихарину спиной, его фрак и длинные волосы были густо усыпаны перхотью, что свидетельствовало о полном пренебрежении этого человека к себе. Одутловатое лицо четвертого тоже бросилось в глаза. Ему было около сорока пяти. Собеседники почтительно называли его Николай Иванович.
Щеголь читал шанхайскую «Россию». Какая-то статья вызвала у него неудовольствие, и он передал газету полицейскому, заметив:
— Опять, эта сволочь Колесников, твой любимец. Видишь, какой фортель выкинул: Семенов — благороднейшая личность! Знали мы этого пьяницу и маньяка.
— Да, господа,— вступил в беседу длинноволосый,— ни Семенов, ни Меркулов не могут вызвать уважения. Да что там, я ведь три года на западе был, в первом походе Корнилова участвовал и могу вам сказать откровенно, после Лавра Георгиевича мы потеряли цель. Деникин — баба! Армия у него разложилась. И в тылу и на фронте пьянки, грабежи, кутеж. Помню: главнокомандующий стыдит генерала Гусельщикова из донской армии за пьянство, а тот ему в ответ: «Как же ваше высокопревосходительство, без водки в этом вертепе с ума сойдешь, а мне хочется быть здоровым».
— Что, сняли его за это? — спросил полицейский.
— Где там, вот из-за таких и пропала великая Россия,— заключил длинноволосый.
— Как видишь, каждый день выходит,— показывая на газету, съязвил щеголь.
— Брось, Федор,— ответил ему полицейский,— тут в душе черти ворочаются, а ты с насмешками.
— Нет, господа,— возразил Федор.— Не в Деникине, и не в Семенове дело.
— А в чем? — встрепенулся полицейский и добавил.— Стреляли сволочей мало.
— Расстреляли мы, Петр, немало. И кого надо и, еще больше, кого не надо, но не в этом дело.
— Вождя у нас не было,— вступил в разговор Николай Иванович.— Корнилов погиб, Деникин был слаб, Врангеля я знаю, он только в форме щеголять, да парады принимать способен, а по-настоящему руководить делом не может. Да и Колчак тоже — какой из него стратег, что он — адмирал — в сухопутной войне мог смыслить. Им англичанин Нокс, как хотел, так и вертел, а разве англичане способны понять русские дела? Каких людей затерли — Ханжина, Каппеля, Бориса Владимировича.
— Беда наша не только в том, что бездарности во главе дела стояли,— опять заговорил Федор.— У красных тоже таких хватало. В отличие от нас они знали, за что драться. Мы же только подсиживали друг друга. Ты помнишь, Николай Иванович, пародию на Дутова?
— Которую?
— Да ту самую, забыл? Ладно, напомню:
Из страны-страны далекой,
С Оренбургщины широкой
В непогоду и буран
Сыпет Дутов-атаман.
Эх, жаль второе четверостишье забыл, только, первое, н третье помню.
Кто в санях, а кто верхом,
Кто в телеге, кто пешком,
Кто с котомкой, кто с сумой,
Кто с собакой, кто с женой.
— Да, навезли они нам тогда вшей,— после минутного молчания вставил реплику полицейский.
— Видите, господа, даже в стихах сказалась перепалка,— продолжал Федор,— поэтому в действительности мы и не представляли единого войска. Офицеры из дворян и казаки дрались за великую Россию и царя-батюшку, богатые мужички — за землю против коммуны, болтуны-политики — за Государственную думу, эсеры и чехи — за Учредительное собрание.