— Жить... жить... только бы остаться живым,— бормотал он.
Рассчитывать на милость Сычев имел основание. До создания заставы в Матвеевке находился сторожевой пост в составе 4—5 красноармейцев. Старшим здесь около года был Сычев. Во время одного из обходов границы Сычев с подчиненными ему красноармейцами зашел на заимку Воробьева. Приняли их хорошо, угостили чаем. Особое внимание было оказано Сычеву. Это ему понравилось, он стал частым гостем Воробьевых. Но не только гостеприимство, а и желание встреч с двадцатилетней Натальей тянуло Сычева в их дом.
Помогая по хозяйству и балагуря с Натальей, Сычев подолгу задерживался на заимке. Вскоре его связь с Натальей была замечена Воробьевым и отношение к Сычеву резко изменилось. Теперь в просьбах помочь чем-либо по хозяйству чувствовалась настойчивость и требовательность: лошади, коровы, овцы, птица нуждались в уходе. Алчный и практичный Воробьев часто одалживал жителям Матвеевки овес, зерно, иногда муку; но возврата не требовал. Долг, как правило, ему отрабатывали. Поговаривали, что Воробьев занимается контрабандой, имеет связь с китайской погранохраной и обширные знакомства среди эмигрантов, занимающихся бандитизмом. Через него поддерживали связь со своими семьями бывшие кулаки, бежавшие в Китай. Слухи оказались правдивыми, и Сычев вскоре в этом убедился. Придя как-то на заимку, он встретил в доме Воробьева незнакомого ему человека.
— Кто это? — спросил у Натальи.
— Батин земляк с той стороны,— ласково улыбаясь, ответила она и, обняв Сычева, увела его в другую комнату,
Любовь к Наталье и мечта обзавестись с помощью Воробьева своим хозяйством толкнули Сычева на преступное бездействие. Он не задержал неизвестного, не рассказал о нем своим товарищам и не доложил начальнику заставы.
Выждав какое-то время и убедившись, что Сычев умолчал о встрече, Воробьев, считая его своим человеком, перестал скрывать от него свои связи. В его доме чаще стали появляться бывшие кулаки, бежавшие в Китай из пограничных сел. Многие из них являлись участниками бандитских налетов. Сычев им не препятствовал переходить границу. С его ведома ходил за рубеж и по несколько дней находился в Китае и сам Воробьев.
От Воробьева и Натальи Сычеву было известно, что на китайской территории в поселках Калгутане, Чункуре и Чубар-Чилике организуется и готовится к выступлению банда из русских эмигрантов. Это его волновало, и дня за три до налета в разговоре с Натальей он спросил:
— Они могут напасть на Матвеевку?
— Нет,— ответила она,— сейчас перехода ожидать нельзя: снег только что начал таять и все проходы закрыты.
— Хорошо бы узнать время их нападения, а то попадешь в переделку — убьют.
— От отца я буду знать и скажу тебе,— заверила его Наталья.
Но налет был совершен внезапно — Воробьев и его дочь не имели возможности предупредить Сычева, а он, дрожа от страха, возмущался про себя: «Как же так, не чужой же я им человек...»
Бой не стихал. Солнце, поднявшись высоко над горизонтом, ярко освещало таежные отроги хребтов Южного Алтая. Догоревшее здание заставы рухнуло, выбросив в небо снопы огня и дыма.
Израненные пограничники продолжали метким огнем сдерживать банду, не давая ей выйти из укрытий. Да только все реже слышались выстрелы с бугра. Один за другим приникали к холодной земле сраженные бойцы. Напрягая силы, дважды раненный Казанцев, перезарядив винтовку, тщательно, как на стрельбище, прицелился и уложил еще одного бандита. Но последние силы покинули его. Он уронил голову на Янковского, лежащего рядом, и потерял сознание. Это был последний выстрел заставы.
В наступившей звонкой тишине стал слышен шорох ветвей кустарника, посвистывание ветра. Где-то заржала лошадь. Но долго еще лежали бандиты, не решаясь поднять голову. Наконец они убедились, что пограничники все погибли повскакивали из укрытий и с похабной руганью набросились на тела павших. С мертвых стаскивали все, вплоть до залитого кровью нательного белья. Озверевшие от пережитого страха за свои шкуры бандиты с мерзкой бранью глумились над трупами пограничников. У мертвого Глазунова штыком выломали зубы с золотыми коронками, раздели его донага.
— А этот еще живой! — крикнул рябой бандит и, пнув Казанцева, выстрелил ему в висок. Пуля пробила пулеметчику голову и задела Янковского.
Стиснув зубы до боли, Янковский старался не подавать признаков жизни, но голова его невольно дрогнула. Стоявший рядом второй бандит с жиденькой бороденкой на жирном лице показал на него пальцем:
— Гля, и этот живой!
— У, сволочь красная!— скривился рябой и передернул затвор. Насмешки врага словно прибавили сил истекающему кровью бойцу. «Если умирать, так умирать стоя»,— подумал Янковский и зажав свежую рану, встал и слабым голосом крикнул:
— Да, я еще живой, гады! Живой!
Своего голоса он не узнал, в голове шумело, мучила жажда, язык распух. Но столько ненависти было в этом негромком крике, что он прозвучал, как гром. Когда один из опомнившихся мародеров вскинул винтовку, из-за штабеля дров вышел рослый бандит в финской шапке и в черном пальто. На ремне виднелась сдвинутая вперед расстегнутая кобура с торчащей из нее рукояткой нагана. Придерживая левой рукой шашку, он властно гаркнул:
— Стой! Не стрелять!
Ноги подкашивались, глаза заволокло туманом, но Янковский гордо выпрямился и смотрел прямо в глаза своему убийце. А тот, услышав приказ, медленно опустил винтовку. Высокий, переступая через убитых, подошел ближе. Окружающие заметно подтянулись. Янковский подумал: «Наверное, главарь банды или кто-то из ближайших его помощников». И он не ошибся. Это был Бычинский.
Перейдя границу с передовой группой, Бычинский прибыл на заимку Воробьева, который сообщил ему о численности и вооружении красноармейцев заставы и принес из сарая ременные вожжи.
— Телефон оборвать надо,— сказал он.
— Соображаешь,— одобрительно улыбнулся Бычинский и передал вожжи своему начальнику разведки Семенову.
— Сорвешь провода, а потом пошлешь пятерых на дорогу,— распорядился Бычинский. — Смотри, чтобы в оба глядели: если со стороны Орловки покажутся пограничники, пусть сразу сообщат.
Дождавшись, когда Семенов со своей группой скрылся в темноте, Бычинский повел банду на заставу. Его расчет бесшумно снять часовых и внезапно напасть на заставу не оправдался. Огонь сторожевого поста остановил их. Завязался бой. Бычинский был удивлен стойкостью и мужеством пограничников. Из сообщения Воробьева он знал, что всего-то их 20 человек. И вот сейчас он внимательно разглядывал одного из них.
— Сколько же вас было?
— Все здесь,— ответил Янковский и кивком головы показал на погибших товарищей.
— Почему не сдались, когда мы вам предлагали? — опросил Бычинский.
— Лучше умереть в бою, чем быть предателем.
— Мы красноармейцев не трогаем, а идем только против Советской власти,— криво ухмыльнулся Бычинский. — Давно служишь?
— Нет, первый год,— соврал Янковский.
— Сколько красноармейцев на соседних заставах в Орловке, во Владимировке?
— Я же сказал, что служу первый год и на соседних заставах бывать не приходилось,— с трудом ответил Янковский.
Видя, что стоящий перед ним пограничник еле держится на ногах, Бычинский повернулся к злобно ухмылявшемуся бандиту и, небрежно махнув рукой в сторону Янковского, приказал:
— В барак его, пусть наш санитар перевяжет, потом допросим.
Считая, что Янковский только один из пограничников, оставшихся в живых, Бычинский решил временно сохранить ему жизнь. Он не знал, что за бугром, в кустах, его люди разговаривают со вторым живым пограничником.
— Я зять Воробьева, я не стрелял,— оправдывался Сычев.
Ему не верили.
— Чего вы с ним цацкаетесь? А ну, скидавай сапоги!— гаркнул усатый бандит с раздвоенным подбородком и вскинул винтовку.
— Вот же пулемет исправный, патроны из дисков я сам высыпал,— дрожа от страха, Сычев старался убедить напиравшего на него бандита.
Подошел другой, не раз встречавший Сычева на заимке Воробьева.
— Погоди, погоди, да это же муженек Наташки,— сказал он и, подойдя к Сычеву, хлопнул его по плечу.