— Итак,— сказал Даниил Осипович,— мы получили пусть косвенное, но достаточно убедительное подтверждение: Чжан Цзян интересуется старой крепостью. И, по-видимому, это он посылал туда своего агента. К сожалению, мы пока не знаем, кто он.
— Кроме мальчишек, такого китайца никто не видел. А они никаких примет назвать не могли,— отметил Кузнецов.
— Но для чего ему понадобилось посылать к крепости сборщика утиля? — недоуменно спросил Мустафин.
— А он и не посылал. Старьевщик замешан здесь случайно,— возразил Иван Григорьевич.
— Может, случайно. А скорее всего идейка была подброшена мальчишкам именно в расчете на такую случайность,— предположил Мустафин.
— Если это так, то сделан умный, ход,— рассудил Сухомлинов.— С одной стороны, можно отвести подозрение, с другой — проверить, как мы будем реагировать. Впрочем, продолжайте.
— На мой взгляд,— сказал Кузнецов,— к этому случаю примыкает происшествие на станции Алма-Ата первая. Человек, который интересовался воинскими эшелонами, одет был точно так же, как неизвестный у старой крепости.
— О нем ничего выяснить не удалось? — спросил Сухомлинов.
— Нет, товарищ полковник,— виновато кашлянув в кулак, Кузнецов продолжал: — И наконец, сомнительный кореец в Тастаке. На нем опять же черная одежда. Смущает, правда, одно обстоятельство — речь. Одни утверждают, что незнакомец в черном говорит по-русски довольно плохо, другие — с сильным акцентом, третьи уверяют, что речь его четкая, правильная.
— А может, в Тастаке действительно был кореец? — усомнился Мустафин.
— Я не исключаю такой возможности. Однако, по-моему, это один и тот же человек.
— Если это разные люди,— заметил Сухомлинов,— задача ваша намного усложнится. Если же это одно лицо, то мы имеем дело с опытным и ловким противником.
Помолчав, полковник добавил:
— Если считать незнакомцев за одну личность, то бросается в глаза такое обстоятельство. Обращаясь к женщинам, мужчина располагает их к себе тем, что бьет на жалость и сочувствие. Далее. Он довольно искусно изменяет речь. Это говорит об осторожности и хитрости, противнику нашему не чужды психологические приемы.
— Да, это так, — признал Кузнецов.
— А на мой взгляд, в действиях на станции и в Тастаке значителен элемент авантюризма. Пойти на это может гастролер, который спешит, а риск оправдывает цель, — выразил свое предположение Мустафин.
— Мысль не лишена логики и интереса, Аскар Габбасович. Поэтому попрошу вас продумать меры по этой версии и завтра доложить мне, — приказал Сухомлинов и, обращаясь к Кузнецову, спросил: — А каковы ваши выводы по итогам обхода участка?
Сверяясь с тетрадью, чтобы не спутать фамилии, Иван Григорьевич стал конкретно, но по возможности четко, характеризовать тех, с кем ему пришлось в эти дни встречаться, беседовать. Пришлось, как он признал, и упреки выслушивать, и на вопросы отвечать.
Слушая Кузнецова, Даниил Осипович изредка что-то записывал на листке бумаги. После доклада Кузнецова полковник обратился к Мустафину.
— Ну, а у вас, Аскар Габбасович, что есть?
— Удалось установить, что в консульстве почти месяц жил китаец, которого все звали Ваня. Ушел, а вернее исчез, он из консульства, если наши данные верны, через день после визита незнакомца к старой крепости.
— Вот как?
— Да, товарищ полковник. Как стало известно, работники милиции по поводу проживания в консульстве постороннего лица обращались с предупреждением к консулу Инь Кенху.
— И что же?
— На вопрос, кто этот человек, консул пожал плечами я ответил, что фамилию его не знает, так как пригласил плотника не он, а вице-консул. Такую же неосведомленность проявили Чжан Цзян и секретарь Гао. Последний даже изумился, зачем ему знать этого человека. Работал он за питание и ночлег, зарплаты никакой не получал, в ведомостях не значился, ну и ему, мол, дела до него нет.
— Круговая порука, выходит? — побарабанил Даниил Осипович пальцами по столу. Закурил, пустил кольцо дыма, понаблюдал, как оно расплывается в воздухе. — Странно. Три работника консульства месяц общаются с человеком, кормят его, предоставляют ночлег и... не знают его имени. Этим «незнанием» они дают нам лишний повод к подозрению.
— Товарищ полковник, имени и фамилии этого человека, оказывается, не знают и повар с конюхом,— закончил Мустафин.
— Даже так,— Даниил Осипович повертел в руках карандаш, внимательно посмотрел на Мустафина.— Так говорите, что плотник Ваня исчез из консульства через день после появления неизвестного сборщика макулатуры у старой крепости?
— Так точно.
— Странное совпадение. Очень странное...
* * *
Постепенно в папке Ивана Григорьевича накапливались бумаги: справки, заявления, записи бесед, планы работы. Из всей этой писанины постепенно вырисовывалась не совсем еще ясная картина. Но делать какие-либо выводы Кузнецов не спешил, а продолжал методично проверять заявления, ходить в организации, на предприятия, беседовать с людьми. Он искал китайца, который у старой крепости собирал бумагу, неизвестного со станции Алма-Ата первая, корейца, что был в Тастаке.
У Ивана Григорьевича сложилось твердое мнение, что во всех случаях это был китаец лет 28—30, одетый в черный пиджак и штаны из дешевой материи, в черную фуражку. Толстогубый, большеухий. Но дни шли один за другим, а о китайце, которого разыскивал Иван Григорьевич, никаких сведений больше не поступало. Никто не знал, как его по-настоящему зовут, где он живет. Мустафин, правда, выяснил, что плотник Ваня тоже носил черные штаны, да и черная фуражка у него вроде была. Но это не было достаточно достоверно. Кузнецов понимал, что одежда — примета не очень надежная. Пиджак можно снять, брюки и фуражку заменить.
Ничего определенного не дала и разработка версии Мустафина о заезжем агенте. Запросы к пограничникам в свое время были направлены. Однако в интересующий период нераскрытых переходов через государственную границу не было.
«Видимо, мысль о маршрутном агенте придется отложить и пристальнее заняться поиском неизвестного среди местных китайцев,— решил Кузнецов.— Нужно проверять каждого из тех, о ком шел разговор у Сухомлинова. И опять же нельзя слепо подозревать каждого только из-за того, что он иностранный подданный, или человек без гражданства...»
Унывать Кузнецов не любил. Да и время, потраченное на поиски, дало свои результаты. Кое-что удалось узнать. Как-то, возвращаясь с работы, Кузнецов встретил Ван Шенгуна.
— Здравствуйте, товарищ инспектор,— обрадовался Ван.— Что не заходите?
— Работы много. Как вы живете, как у вас дела? — поинтересовался Кузнецов.
Ван Шенгун радостно заулыбался.
— О-о-о, дела шанго! Как говорят русские: на большой! Читали, как наши чанкайшистам в Маньчжурии дают?
— Читал, читал! — улыбнулся Кузнецов.
— Маньчжурия почти вся освобождена. Да что Маньчжурия! В Центральном Китае гоминдан теряет города и солдат. Кое-кому от этих, вестей, наверно, выть по-волчьи хочется.
— На кого же так вредно действуют радостные известия?
— А на вице-консула Чжан Цзяна, — довольно засмеялся Ван Шенгун.
— А-я-яй! Такой уравновешенный человек и так расстроился...
— Если верить тетушке Лю, то этот господин даже заговариваться стал. Приехал из ташкентского консульства какой-то важный чиновник, Чжан Цзян разговаривал с ним и вдруг заявил: «Бамбук укоренился и расцвел!» А кто из китайцев не знает, что если бамбук расцвел, в этом радости мало — он погибнет!
— Вот как? — искренне удивился Кузнецов. — А может, господин Чжан просто выпил? А с пьяного какой спрос?
— Да нет. Тетушка Лю уверяет, что он был трезв.
— Может, стихи обсуждали,— предположил Иван Григорьевич.
— Чего бы ради стихов чиновнику тащиться из Ташкента в Алма-Ату. В Китае такие дела происходят, что не сегодня-завтра самому Чан Кайши будет крышка. Какие им тут стихи.
— Да, успехи Народно-освободительной армии убедительны,— заметил Кузнецов. — Будем надеяться, что я дальше дело будет идти так же хорошо.
— Спасибо за доброе слово. Я знаю, что советские люди горячо сочувствуют делу китайской революции. Когда я воевал против японцев, то еще тогда слышал про ваших советников. У нас, правда, отряд был небольшой, и мне не довелось сражаться рядом с русскими.