Никто ничего не мог понять, только Ася торжествующе спросила:
— А вы что думали? Ха! Вы думали, что если вы его бросили, то мы оч испугались? Да?
— Уходите! — повелительно сказал Сеня, продолжая улыбаться.
— В общем, ты это правильно, что прогоняешь. Друзья до первого страха, — проговорил Юртаев. — Я не знал про тебя ничего, мне только вчера сказали. Ты только не подумай, что я такой тут перед тобой красивый. Лучше всех. Я такой же, как и они. Только у меня шкурка потолще, не так скоро до меня страх доходит. Они мне про тебя рассказали… Ну, в общем, мы и пришли.
Но Олег все еще размахивал руками и старался доказать, что они не такие уж потерянные люди, чтобы оставить товарища в беде:
— Просто, понимаешь, так вышло, мы не тебе не поверили, тебя-то мы знаем и никогда не предадим. И все нам так говорили, что сын за родителей не отвечает…
Лучше бы он не говорил этого. Сеня побледнел и перестал улыбаться.
— Да, — сказал он, не разжимая зубов. — Если сын — подлец и верит подлецам и всяким шептунам, тогда не отвечает. Ты своего отца мог бы предать? Тогда тебе ни за кого не надо отвечать: ни за родителей, ни за самого себя. А я вот отвечаю. Я, если хочешь знать, матери верю больше, чем всем вам, и вообще больше, чем всем людям. Я знаю, что она никогда никого не предавала. Все это вранье. И я это докажу.
Он устало свалился на подушку и проговорил:
— Давайте отсюда. Смотреть на вас противно!
И все замолчали, утомленные трудным разговором и теми чувствами и мыслями, которые, как невидимые вихри, носились вокруг, захватывая в свой круговорот всех, кто тут был. В тишине раздался тоненький голосок Марины:
— А я думала, ты обрадуешься, когда увидишь нас.
Сеня без всякого выражения сказал:
— Ха-ха-ха. Видишь, радуюсь?
— Нет, правда, — с придыханием продолжала Марина, и все думали, что она сейчас заплачет. — Мы знали, ты сначала, конечно, рассердишься… а потом… может быть, и засмеешься… И мы хотели тебе помочь… — Она и в самом деле заплакала.
Всем стало неловко и за то, что она говорит, и за ее слезы, и только одна Ася презрительно усмехнулась. Сама она слезливых девчонок презирала и тех, кто их утешал, тоже презирала и всегда высмеивала. Она сорвала со стены полотенце и через всю комнату ловко бросила его Марине.
— Утрись, — проговорила она и подумала: «Плакса, а еще туда же, пианистка».
Но теперь, по крайней мере, стало ясно: друзья пришли, с некоторым, правда, опозданием, но все-таки пришли. Они тут же начали давать Сене всякие полезные советы, он слушал их молча, а им казалось, что вспышка гнева прошла и что он соглашается с ними, и это ободряло их.
— Хочешь к нам на завод? — предложил Юртаев. — Будешь работать и учиться, как Олег.
Марина всхлипывала, отвернувшись к стенке.
— Не сморкайся в полотенце, — посоветовала Ася. — Лучше умойся, умывальник там, в углу.
— Давай к нам на завод, — оживленно, словно ничего не произошло, подхватил Олег. — У нас пушечки, знаешь, какие делают классные! Подучишься, разряд получишь. А жить, если хочешь, у нас можешь. Или вот у Володьки… У него собственный дом.
В углу звенел умывальник. Все еще всхлипывая, Марина проговорила:
— У нас инструмент есть, вместе заниматься будем…
Ася мстительно рассмеялась:
— Вот как все распределили! А нас и не спросили.
Она посмотрела на Сеню выжидающе и тревожно. А он лежал, обессилев после вспышки, и вяло думал о незавидном своем положении. Докатился! Все, кому не лень, лезут со своими советами, распоряжаются его судьбой. А его и не спросили, как будто у него уж и нет ни своей воли, ни своих планов.
Отдавая полотенце, Марина спросила Асю:
— Ты в каком классе?
Ася бросила полотенце на табуретку и ничего не ответила. Юртаев выходил последним. У двери оглянулся и напомнил:
— Так ты приходи. Буду ждать. Улица Овражная, три. Я в мезонине живу. Ты прямо ко мне.
«Я ТЕБЕ ВЕРЮ»
Когда они ушли, Сеня недобрым голосом спросил:
— Ты зачем мне соврала про карточки?
Встряхивая полотенце, Ася твердо ответила:
— Я никогда не вру. Оч надо!
— Оберегаешь?
— А зачем говорить, если ты болен? Все равно ничего не смог бы. Лежал бы да расстраивался. Только хуже. Уж ты меня не учи и не спорь. Со мной даже мама не берется спорить.
Проговорив это, она улыбнулась так устало, что у Сени пропало желание противоречить ей. Она взяла старый эмалированный таз и вышла из комнаты.
Вот еще одна, которая присвоила себе право распоряжаться его судьбой. Присвоила? Нет, надо быть справедливым: эта девочка завоевала право вмешиваться в его жизнь. Выстрадала. Что бы с ним было без нее? И тут мало одной справедливости, надо быть благодарным ей за все. И только ей одной.
А другие? Прав ли он, не пожелав даже разговаривать с теми, другими? Привитые ему с детства понятия о чести предписывали, в первую очередь, оглянуться на себя, проверить свои поступки, со всей строгостью оценить их. Требовать от других можно только то, что ты можешь потребовать от самого себя. Не больше. И никогда не прощать нарушений правил чести никому, и в первую очередь себе.
Так учил его отец. И еще он предупреждал:
«Но при всем этом будь добр к людям. Будь добр, но никогда не проявляй снисходительности. Никогда, понял? Снисходительность ободряет подлецов и оскорбляет честных людей».
А отец умел совмещать доброту к людям с беспощадностью к их порокам. Но даже его беспощадность была доброй. Она не убивала, но заставляла смотреть на себя со стороны. И отца любили и считали справедливым, и к его мнению прислушивались. Также было известно, что ни уговорить, ни, тем более, подкупить его невозможно ни лестью, ни угрозой. Его мнение всегда было непоколебимым.
Таким был отец. И таким должен стать сын. А мама?
Этот вопрос Сеня часто задавал сам себе с того дня, как только к нему вернулось сознание. Отец как-то сказал маме, что любит ее так же, как музыку. Она засмеялась, а он, немного восторженно и беспокойно, как всегда, если говорил о музыке, добавил: «Мой Гайдн, моя жена, мой Чайковский. Все это — моя жизнь».
Жену он приравнивал к музыке. Она была для него так же, как и музыка, чиста, неизменно благородна и полна того особого значения, которое называется жаждой жизни.
Он ставил ее неизмеримо выше себя. А Сеня не помнит, чтобы отец ошибался в том, что он считал главным в своей жизни. Мог ли он ошибиться в маме?
Ответить на этот вопрос он не успел, вошла Ася, принесла в тазу сухое белье, которое она выстирала утром.
— Ты правильно сделала, что не все рассказала мне.
Она с удивлением оглянулась на него через плечо и молча занялась бельем. Что с ним? Не всегда он так охотно соглашался с ней, и она высоко ценила в нем это качество. Она не любила, когда с нею соглашались сразу, без спора. Это значит, что ничего человек не понял и согласился только оттого, что ему лень спорить. С таким человеком ей становилось скучно, и в конце концов она переставала с ним разговаривать. Но Сеня признавал ее правоту с таким видом, словно не она, а он одержал победу, заставив ее сознаться в своем поражении. С тем же видом победителя он провозгласил свою волю:
— И ты теперь всегда будешь права.
— Да? — спросила она удивленно.
— Потому что я тебе верю, — твердо сказал Сеня. — До конца.
Ася смущенно склонилась над стопкой белья и долго не могла найти, что сказать, чтобы не выдать себя.
Наконец она проговорила:
— Юртаев хороший парень, как ты думаешь?
— Не знаю. Я его увидел в первый раз.
— И я тоже в первый раз.
Теперь уже Сеня не возражал — хороший так хороший. Ей лучше знать, тем более что раздражение помешало ему разглядеть как следует своего нового знакомого. Нет, надо держать себя в руках. Нельзя поддаваться минутному гневу, особенно если ты видишь человека впервые. Конечно, Юртаев — настоящий парень, это он привел Олега и Марину. Вот и Асе он понравился, а это не так-то просто — заслужить ее похвалу.