Все знали, что Зинкин отец на фронте с самого начала войны. Он служил командиром взвода разведки на передовой. За подвиг при окружении немцев на Украине ему присвоили звание Героя Советского Союза. Зинка иногда показывала единственную фотографию отца. Больше у нее никакой не было, как будто он никогда не фотографировался или все фотографии сгорели при пожаре, куда-то исчезли. Сфотографировался он, видно, на какой-то важный документ, в новенькой гимнастерке с Золотой Звездой и капитанскими погонами. Голову держит прямо, лицо выбритое и моложавое, но сам весь седой, как старик. С фронта он два раза в месяц писал в Туранск. Если какая долгая задержка, то это сразу видно было по Зинке, она ходила сама не своя, еле-еле сдерживала слезы, подбородок ее дрожал, и губы вытягивались в ниточку.
Он писал на двух листах. На одном, мелко и много, — Полине Лазаревне, а на другом — для Зинки, там слов поменьше и разборчивее…
Зинка умерла от скоротечной чахотки в такой же пасмурный весенний день, какой сегодня встречал Уно, поглядывая в окно и не вылезая из-под одеяла.
Она умирала в полном сознании, ей не хватало воздуха. В тот день у них дома был Петро, и он все рассказал ребятам. С утра Зинке было очень хорошо. Она встала с постели и легко ходила по комнате, помогая Полине Лазаревне приготовить завтрак. Когда пришел Петро, она даже спела ему веселую песенку про какого-то Августина, и всем им показалось, что наступил перелом в болезни, Зинка начала выздоравливать. Но вдруг она стала задыхаться, очень испугалась и с трудом улеглась обратно в постель. Полина Лазаревна распахнула окна и дверь, как безумная, махала на Зинку полотенцем и дула ей в рот, но Зинке дышать становилось все труднее и труднее. Сначала она дышала очень тяжело, хватала воздух губами и жадно глотала, потом Дыхание стало частым и неглубоким. Лицо приняло застывшее выражение, взгляд безразличный ко всему, чуть вздрагивали полураскрытые губы. Через несколько минут незаметно закатились глаза, веки полуприкрыли белки, дыхание остановилось. Зинка лежала неподвижно. Казалось, что жизнь ее ушла через открытые окна и растворилась где-то там, в неизвестности.
Петро запомнил все подробности, и когда рассказывал, то Рудик плакал, шмыгая носом и вытирая слезы. Ребят словно придавило какой-то большой тяжестью, которую сбросить не хватало сил. Ведь еще неделю назад видели Зинку, смеялись, болтали наперебой, и каждый хотел развеселить ее, как царевну Несмеяну. Зинка никогда не была капризной, она радовалась и всем улыбалась, правда, ходила и передвигалась с трудом, медленно. Худенькая, как былиночка, она очень изменилась, кожа на личике тонкая, бумажная, на щеках два розовых пятнышка. Выделялись одни глаза, огромные и красивые, похожие на две черносливины. Иногда Уно хотелось сесть напротив Зинки и рассматривать ее большие темные глаза, взять в руки ее волосы и перебирать их, но стыдливость перед ней и страх перед Петром отгоняли эти желания. Зинка была невысокой и стройной. Пуловер, который она носила поверх платья, еще больше подчеркивал ее фигуру. Севмор однажды вслух похвастался, что пощупал Зинку. На него налетел Петро с кулаками. Сперва никто понять не мог, из-за чего завязалась драка. Севмору, хотя он был блатной и ловкий, досталось все же больше, синяк под глазом расплылся, и щека опухла. Петро очень ожесточился, потому и сила была на его стороне.
Севмор растирал ушибленные места, обиженно и жалобно говорил, похрипывая:
— Нашел, в натуре, из-за чего!
— Из-за кого! — кричал на него Петро. — Из-за человека!
После смерти дочери Полина Лазаревна перестала ходить домой. Говорили, что она пустила квартирантов и жить стала на механическом. Спала в красном уголке.
С фронта по-прежнему два раза в месяц приходили письма, один листок обязательно для Зинки. Полина Лазаревна ничего о дочери не сообщала на фронт. Вот уже ровно год пишет отец письма своей умершей дочери и, наверное, так ничего и не узнает до конца войны. Одиннадцатого апреля прислал фронтовую открытку, поздравил Зинку с днем рождения. Ей исполнилось бы пятнадцать лет.