— Крайнов.
— А родные у тебя есть?
— Нет никого, один батька.
Она о чем-то еще спросила и после сказала, чтобы он пришел к ней, она поможет в розысках его отца. Петька не хотел никуда отсюда уезжать, пусть его заберет батька. Надоело бродяжничать, кочевать с места на место, менять разные временные приюты. Везде одинаково, тоскливо и одиноко.
Ждать батьку уже нет у Петьки сил. Здесь околачиваться тоже одна только мука. Вот тогда он сел и тайно сам написал письмо:
«Москва, Кремль, Верховному Главнокомандующему, товарищу Сталину.
Дорогой Иосиф Виссарионович!
Мой батька, командир Красной Армии Крайнов Василий Дмитриевич, в первый же день войны потерял меня. Я тоже его разыскать никак не могу очень долго. Помогите, пожалуйста, мне и моему батьке, потому что Вы сможете это сделать быстрее всех. Мой адрес: Кировская область, поселок Купарка, детский приемник № 11, Крайнову Петру».
Запечатал треугольником, наклеил марку и отправил с поселковыми попутчиками в Котельннчи. Туда ездили на подводах, возили на элеватор зерно из колхоза. Петька попросил доброго человека сдать на железнодорожную почту или прямо в почтовый вагон, чтобы письма ушло без задержки. Ответ все не приходил и не приходил, но веры Петька не терял и ждал со дня на день…
Старые карманные часы по-прежнему отсчитывают замедленное военное время. Пусть они идут скорее, пусть поторопятся, ускорят конец войны, после начнут отсчитывать совсем новое время. Петька хранил часы пуще всякого сокровища, словно от них зависела судьба и сама жизнь. Порой казалось: если часы потеряются, то никогда Петька не встретит больше батьку. Днем он их за пазухой носил, на ночь прятал в кальсоны, зажимал между ногами. Пуговицы на рубахе не расстегивал, чтоб не обнаружить бечевку.
Князь нюхом не нюхал ничего о часах, а то бы обязательно прицепился, и неизвестно, чем все это еще кончилось бы. Шинельку он больше не отбирал, даже не трогал с той первой «темной». Будто примирился, оставил на время Петьку в покое. То ли в самом деле напугался, хотя на Князя это не похоже, то ли по другой какой причине.
Наутро после «темной» Валентина Прокопьевна неожиданно встретила Петьку во дворе, удивленно посмотрела и спросила:
— Откуда это у тебя шишка такая на лбу? Кто это тебя?
— От причуда… — уклонился Петька.
— Ты потри ее, она и разойдется. — Валентина Прокопьевна и не думала охать и ахать, допытываться и докапываться.
Князь Валентину Прокопьевну, видно было, побаивался, подчинялся без препирательств, хотя подобострастия и не выказывал. Со стороны казалось, что она больше всех к Князю придирается. А тому все нипочем. Как ни старался Петька, понять Князя так и не смог. Запутанный тот, словно паук в невидимой паутине, во всем разный и неожиданный. Слышишь, что он говорит, но совсем не ведаешь, что думает, не знаешь, как поступит. Он был постарше и умнее, хитрее других. Взрослые, воспитатели и начальство, с ним не связывались. Больше того, считали своим помощником и часто поручали за остальными приглядывать, выгонять от случая к случаю на разные работы, хотя сам он пальца не приложит, руки не замарает. Иногда Князь исчезал по ночам, даже на проверку не являлся. «Холопы», чтобы скрыть от дежурного воспитателя его отсутствие, клали под одеяло чье-нибудь пальтишко: дескать, он давно почивает, и, мол, тревожить его нельзя. Уходил он с вечера и не появлялся до утра, никто не знал, куда ушел и зачем. Тогда приемышам в спальне свободней дышалось. Даже «холопы» и «холуи» больше помалкивали или своим шалманом в уголке в карты резались, о чем-то трепались. Случалось, спорили, дуясь в «очко» или в «буру», но до драки дело редко доходило. Князь это напрочь запретил. Да и, видать, самим до чертиков надоели гнусные холопьи обязанности. Без Князя им проще жилось.
Приемыши почти ровесники, кому одиннадцать лет, кому тринадцать. Одни выше ростом, другие ниже, есть посильней и послабее. Спать вдвоем на одной койке плохо и неприятно, часто напарники ссорились и дрались из-за подушки, стянутого одеяла. Многие от холода и болезней мочились в постель, обвиняя друг друга. На заборе постоянно висели полосатые матрацы с большими желтыми пятнами, в мороз затвердевали и почти не высыхали. Из полусотни коек обязательно наутро десяток матрацев были мокрые. Князь каждый раз рычал или исступленно орал:
— Кто обоссался, тому спать на голых досках! На такой лежанке Балтийское море не приснится!.. Мне эти ароматы вредят здоровью! Напрудят, падлы, а ты их зловонь нюхай!
Многие действительно спали на досках, «холопы» не давали им матрацы с улицы заносить. Четверо новеньких однажды сбежали от такого стыда, хотя, видимо, болели.