Впервые Андрей Николаевич Бабкин услышал о непримиримом частнике, категорически не желающем вступать в колхоз, давно, даже очень давно, еще в свою комсомольскую бытность. Тогда совсем молоденьким, сразу после окончания сельскохозяйственного института Андрей Бабкин и приехал по распределению на Ямал. Энергичного, веселого, молодого специалиста попридержали в Окружном Комитете комсомола на недельку-другую, да так и оставили секретарем. Лихо закрутила живая комсомольская работа. Всю тундру пришлось исколесить вдоль и поперек по земле, по воде и по воздуху. Быстро вырос до «первого». Но то ли по крови был зоотехником, то ли захотелось самостоятельно похозяйничать, а только через некоторое время Андрей Бабкин упросился в тундру. Отпустили. Дали совхоз «Полярный». Вот тогда-то и познакомился он поближе со своим соседом Саамовым Олегом Ниловичем, угрюмым мужиком со странной отметиной на лице.
Нилыч, как он стал его называть, оказался крепким и умелым хозяином. Бабкин многому научился у него. Помня народную мудрость, «сосед дороже брата», помогал и сам, чем мог, когда продуктами, когда транспортом, а когда и словечко за него замолвит…, да мало ли что бывает среди соседей…
Вот и на этот раз не мог не помочь с поездкой. Уж больно настойчив был старик. А теперь воротится…, разговаривать не хочет… Странно все же, что же его так тянет в эту Чухню!?..
«Погоди…, погоди…, погоди!.» — Бабкина аж в жар бросило от неожиданной догадки. Он уставился в туалетное зеркало, совершенно не видя отражения своего недобритого лица. «Это как же понимать!?.. Выходит, что я еще и руку к этому приложил!?..»
Андрей Николаевич опять же привык продумывать свои дела по утрам. Он доверял утренним мыслям и давно считал, что именно за первый час после сна программируется весь его день, и редко бывало, чтобы его планы менялись или не подтверждались его ощущения, интуиция, крайне редко.
По-этому когда ударило в голову горячее и очень смелое предположение, в самой глубине живота похолодело: «Так и есть!.. …Значит, Саамовы решили рвануть за бугор!.. А старик, — Бабкин покосился на дверь, — едет готовить посадочную площадку, что ли?!.. Но откуда у них капитал?!.. Ума не приложу!?.. Как же меня угораздило связаться!.. Раньше хоть кагэбешников приставляли к делегациям, с них и спрос был, а сейчас как!?.. Теперь с меня спросят… Вот дурак, ну и ду-рак!.. А еще по своим каналам его документы оформил…Тридцать лет знаю!.. Дун-дук!.. Да, он как родственник мне!..Ду-рак!..»
Замелькали предстанционные огни. Поезд заметно сбавил ход.
Бабкин торопливо добрился, умылся и вышел в коридор: «Это на чем же он капитал сколотил!? Не на мясе же… Сам ему помогал нынче с реализацией… Ни хрена он не заработал…»
— Ну вот, кажется и Выборг! — Бабкин взглянул на Нилыча. А тот вроде как и не слышал, сидел в прежней позе и смотрел куда-то мимо проплывающего пустого перрона.
«Смотреть за ним надо в оба… Соскочит, меня же за яйца возьмут и затаскают, и хрен больше за рубеж пустят…» — Андрей Николаевич почувствовал как сильнее заколотилось сердце и мелко закололо в промежности.
— Олег Нилович, не в службу, а в дружбу, поднимай наших. Ты в своем купе, а я у себя подъем устрою. Все равно сейчас пограничный контроль.
Нилыч покорно поднялся, как показалось Бабкину, немного испуганно взглянул на него и, не мешкая, пошел в свое купе. Поезд заскрипел, завизжал и резко остановился, словно врезался в препятствие.
Шумно зашли бодрые, деловые пограничники. Для них словно и не было бессонной ночи. Между собой разговаривали громко, с полуобидными подначками, будто никого, кроме них, не было в вагоне. Когда дошла очередь до ямальской делегации, Бабкина поразило поведение Нилыча. Его было не узнать, старик не сидел на месте, он то и дело вскакивал, снова садился, сцеплял и расцеплял пальцы, облизывал сухие губы, с усилием отводил глаза от проверяющего и, конечно, не мог не вызвать подозрения. Молоденький офицер в зеленой фуражке задержался с его паспортом. Он вновь и вновь вглядывался в страницы, сличал фотографию с оригиналом, пока, наконец, не посерьезнел лицом:
— Филипчук!? — приказным тоном бросил он в коридор.
— Я, товарищ старший лейтенант…
— Останешься за меня, — офицер кивнул головой на Нилыча, как на неодушевленный предмет, — я сейчас.
В дверях появился еще более молодой паренек в фуражке и с интересом уставился на старика Саамова.
— Все оставайтесь на своих местах, сейчас все выяснится…, — с полуулыбкой служебной овчарки проговорил солдатик и демонстративно поправил кабуру с пистолетом.
Все в купе замерли. Никто не разговаривал, не смотрел друг на друга. Люди вдруг стали маленькими, незначительными, а в проеме стояло могучее «государство», вернее государственная машина с погонами и при оружии…
«Все!.. — у Оула перехватило дыхание. — Побывал дома!.. — тело обмякло и повисло, точно на вешалке. — Ведь вот она Финляндия, рукой подать, настолько рядом, что и во сне не приснится!.. Почему так не везет!?..»
Оула едва сдержался, чтобы ни крикнуть этому «государству» в фуражке: «Пустите меня…, вы представить себе не можете, сколько лет я ждал этого!.. Пустите, я пешком пойду, поползу, мне ведь только взглянуть…, посидеть на берегу, услышать родную речь, постоять у могилок…, пусти-и-и те!..»
Когда Бабкин Андрей Николаевич сказал, что он все устроил, и они едут в Финляндию, Оула не поверил в… «сказку». Не поверил сознанием, а сердце сладко защемило сверху, да так и не отпускало долгое время. Поначалу растерялся. Все ждал, что Андрей Николаевич сам или через кого-нибудь передаст, что, дескать, пошутил, что его паспорт оказался не действительным или еще что-нибудь в этом роде… Но время шло, и Оула все больше и больше начинал верить в эту «сказку». С того самого времени и пошли перебои со сном. Совсем замкнулся, поскольку теперь все свободное время рисовал и рисовал в сознании картины встречи с домом и родными. Однако, его жизнь, как река за многие годы иначе изогнула свое русло и давно текла в другом ложе. А память, как многослойный донный грунт осталась в прежнем русле, улежалась, затвердела, заросла… Теперь приходилось расковыривать ее, тормошить, снимать слой за слоем…
Когда садились в поезд на станции Лабытнанги, еще были сомнения, а как поехали — окончательно поверил.
Пересекли «Камень». Опять вырвались на ровные, тундровые просторы. Оула ехал по той же дороге, по которой его везли сюда в сороковом. Колеса вагона, будто часы отстукивали время назад… Хотелось зажать уши и не слышать, как стучится к нему то время. В голову лезло все разом, наползая одно на другое. Первая ночь в поезде оказалась кошмарной. Едва Оула закрывал глаза, как из темноты наплывали лица знакомые и совсем чужие, изможденные, испуганные, неживые. Они заглядывали ему в глаза, смотрели на него своими страшными, черными провалами, тянулись, пытаясь прикоснуться к нему, залезть в него… Оула вставал, одевался, выходил в коридор и садился на откидное сиденьице, да так и дремал до утра.
Котласа он не узнал. А дальше и вовсе все было незнакомое. Москву не понял. Никита много и подробно рассказывал про столицу, наказывал отцу куда сходить, что посмотреть. Однако, перейдя с Ярославского вокзала на Ленинградский через чудовищное, как ему показалось, скопление народа, Оула отказался от запланированных экскурсий по городу и остался в зале ожидания. Тем более что силы от бессонных ночей были на исходе. Так и просидел до вечера, ожидая «Льва Толстого» — поезда Москва — Хельсинки.
После Ленинграда Оула кожей, кишками почувствовал приближение Дома. Отсчитывал каждый километр про себя, если не метр. Сломайся поезд, остановись, он бегом припустит…
И вот Выборг. Оула никак не ожидал, что здесь будет самое страшное для него. Будет то, что он едва вынесет. И если не была бы столь велика цена этой поездки, цена в пятьдесят лет жизни, то он не перенес бы того, что с ним произошло в двух шагах от Дома…
— Все в порядке, вот прошу, — молоденький офицер протянул сникшему Оула паспорт, — служба…, — козырнул и прошел дальше. И почти сразу же к ним в купе заглянуло еще несколько человек в другой форме.
— Таможенный осмотр. Ваши декларации, — строго проговорил один из них.