Часто меняющемуся ландшафту темные стекла очков придавали порой фантастический вид. Яркое солнце походило на замеревшую вспышку взрыва на черном небе, а искрящийся снег на его бесчисленные осколки. Глянцевые, темно-бурые машины своими острыми носами походили на хищных рыбин, на которых взгромоздились верхом людьми в необычных, блестящих комбинезонах, очках в поллица и длинных, чуть не до локтей перчатках-крагах. Со стороны вся эта картина действительно вносила что-то космическое, неземное в окружающее пространство.
Гости были очарованы. Они крутили головами, пытаясь перекричать рев двигателей, делились впечатлениями, нахваливали мощь и удобство машин, остроумность прицепов.
— Олег Нилыч, — не выдержал Костя Салиндер, с которым ехал Оула в одном прицепе, — а здесь… оленей труднее пасти…, вон…, сколько разломов да… низин…, того и гляди…, — он не договорил, прицеп тряхнуло на очередном ухабе, и у парня пропало желание криком продолжать мысль. Оула кивнул в ответ. Он продолжал смотреть во все глаза, пить как сладкое лекарство картины детства, все, что он видел вокруг, что по крупицам, по кусочкам вытаскивал из своей ветхой памяти, быстро восстанавливая давнее, былое, почти забытое, как ему казалось.
Но когда пошли открытые места, Оула вдруг чаще закрутил головой, он сосредоточенно и внимательно вглядывался в горизонт, что-то отыскивая в его размытых далях, пока не догадался и сам себе не улыбнулся горько и печально — он искал горный хребет — Камень, как говорят на Урале. «Вот те раз…, — ухмылялся он, — там о доме, а здесь о Ямале, о горах!..»
Неожиданно в эту неземную панораму стали включаться человеческих рук изделия — высокие, зеленого цвета сетчатые заборы, которые появлялись то с одной, то с другой стороны дороги и тянулись километрами, убегая в различные направления.
Стали появляться оленьи следы, россыпи черных горошин помета, снегоходные взрытости при крутых виражах и, наконец, сами люди, сгрудившиеся у одинокого, черного сарая, который стоял на склоне пологой сопки точно в задумчивости. Старый, усталый он смотрел вокруг себя тихо и мудро. Сарай доживал свой век.
Рядом с ним высилось некое укрытие, внешним видом напоминающее чум, с новенькой брезентовой покрышкой и вершиной из перекрещенных корявых шестов.
У Оула, как и всех гостей, что-то приятно екнуло внутри при виде знакомого силуэта, но когда подъехали ближе, «чум» оказался всего лишь временным укрытием от ветра. Рядом с сараем в черных комбинезонах, как в скафандрах стояло человек пятнадцать рослых мужчин. Их вид куда больше напоминал что-то связанное с космосом, авиацией или специальным подразделением для ведения боевых действий в условиях Арктики, чем оленеводов. На шеях полусферы наушников. На груди бинокли. На широких поясах висело различное снаряжение, начиная с зеленого мотка синтетического аркана, до больших ножен и рации. Рядом в беспорядке дремало небольшое стадо снегоходов. Зрелище было ярким, впечатляющим. Люди в «скафандрах» оживились, задвигались при виде нежданных гостей. Послышались гортанные выкрики.
Оула удивило то, что они говорили по-фински, грубо и неприлично. Ни слов приветствия, ни радушия, как это было повсеместно до этого, он не услышал. Пока выгружались из саней-прицепов, пока разминали ноги, от группы «спецназовцев» отделилось несколько человек, которые, как показалось Оула, слегка по блатному поплевывая, в раскачку направились к приезжим. Остальные продолжали стоять и, посмеиваясь, оживленно обсуждать прибывших. Один из подошедших, громадного роста парень встал перед Оула. Широко расставив ноги и растягивая тонкие губы в улыбке, вяло проговорил: «Пер-ре-с-трройк-ка…, Горр-ба-чев…» Почему он выбрал его, было не совсем непонятно. Оула передернуло от жуткого алкогольного выхлопа. Он снизу вверх смотрел в широченные, в поллица зеркальные очки, где видел свое смешное и уродливое отражение. Длинный, растянутый в искусственной улыбке рот парня задвигался:
— Вот-ка…, вот-ка давай…, рус-ски…, вот-ка… — продолжая сладко улыбаться, парень вытащил длинный, широкий нож и плашмя приставил его к обожженной щеке Оула. Все, и гости, и «космонавты» затихли.
— Вот-ка!.. Вот-ка!.. Вот-ка! — как заведенный продолжал твердить гигант.
«Приехали, — с горечью думал Оула, — мало того, что среди оленеводов ни одного саама, а какие-то обалдуи явно не местного происхождения, еще и позорят себя так дешево…»
Нож неприятно холодил щеку. «Да…, сплошные проверки мне устраивает отчизна…» — спокойно рассуждал Оула. Он ничуть не испугался, скорее, наоборот боялся за этого поддатого парня. Если там, на границе пришлось терпеть, поскольку там была Власть, то здесь дома, после того как в его голове все встало на свои места, он только-только почувствовал себя человеком…
Парень тем временем продолжал выгибаться всем телом, бравируя разницей в росте, возрасте и своим положением хозяина, держа нож у щеки Оула. Он то и дело оборачивался назад к своим приятелям, выговаривая разные гадости в отношении приезжих и самого Оула.
Начал знакомо закипать гнев. Все еще мощная пружина ждала команды.
«Вот гаденыш, это же для него может плохо закончиться…» — рассуждал Оула.
Баранов, отойдя от шока, вдруг заговорил по-английски, быстро и тонкоголосо. Волнуясь и сбиваясь, он говорил, что эта грубая выходка по отношению к представителям другого государства нарушает международные нормы элементарного гостеприимства, что они будут вынуждены жаловаться властям…
Двое сопровождающих из лапландского радио и Лейф растерянно смотрели на происходящее. Они были огорошены не менее гостей. Ужасно жалели, что решились вести сибирских оленеводов в это хозяйство, считавшееся самым богатым и большим в Лапландии.
Оула медленно снял свои очки и, пытаясь не замечать своего отражения в очках противника, уперся взглядом в то место, где за зеркальными стеклами прятались глаза гиганта.
— Я сейчас тебе яйца отрежу, говнюк, и ты их съешь, — тихо, так что было слышно одному лишь «гаденышу», на чистом, финском языке проговорил Оула, не отводя взгляда.
— О…, так ты не русский!? — враз перестав улыбаться, воскликнул парень и убрал нож.
— Русский, русский, мудило…, брысь назад, поганка!.. Еще раз пасть откроешь, порву, а кодлу твою перестреляю к е…й матери!.. — Оула проговорил это таким убедительным тоном, что у парня отвалилась челюсть.
Громила окаменел, он был настолько ошарашен, что весь оставшийся хмель выскочил из него вон. Он смотрел на невысокого, седого мужичка с обожженным лицом и не мог взять в толк, откуда русский так хорошо говорит по-фински, да еще такие необычные и неприятные слова.
— На, держи! — рядом с Оула возник Бабкин со своей неизменной белозубой улыбкой. Он протягивал «говнюку» бутылку «Столичной». Губы парня дрогнули и растянулись в улыбке.
— Вот-ка, о… хо-р-ро-шо! — он взял бутылку, хлопнул Бабкина по плечу и, сорвав зубами пробку, запрокинул голову…
— Да, алкаш он и в Африке алкаш, — довольно громко проговорил Баранов.
— А еще Европа, — добавил кто-то весело, — ничем не лучше наших…, только здоровые… да одеты…!
— Ты что ему, Нилыч, сказал такое!? — продолжая лучезарно улыбаться, полюбопытствовал Андрей Николаевич. — По каковский!?
Оула не ответил. Он медленно пошел в сторону черного, скособоченного сарая. Ему хотелось потрогать рукой его стены, ощутить их шершавость, теплоту, поздороваться со стариком.
Сделав несколько глотков, парень протянул бутылку назад оживившейся толпе приятелей, а сам, раскинув руки в стороны, сделал шаг в направлении Оула, словно собирался его обнять…
— Стоять! — тихо и строго произнес тот, метнув при этом очень красноречивый взгляд. — Я что обещаю, обязательно делаю…
— Прости, — быстро ответил гигант и, постояв с полминуты в недоумении со смешно растопыренными руками, пошел к своим собутыльникам.
Оула водил рукой по старой, продутой ветрами, просушенной, изрезанной глубокими морщинами древесине и чувствовал тепло, накопленное годами, ощущал ладонью годы, многие годы, прожитые этим сараем, слышал его жалобный скрип в непогоду, детский плачь, покашливание стариков, тихий, счастливый смех женщин… Многое хранили эти многочисленные трещины…