Вот и на этот раз Сорокин почувствовал, что Контуженный не боится его, совсем не боится. Причем он не боится и Мартына, и вообще никого. Он как блаженный или смертник, которых Сорокину доводилось встречать — очень опасен. Но как же поступить?! Просто так это нельзя оставить. Вон как ржали заключенные над его позором. Хотя настоящий позор — это трибунал. И все же что же делать-то!? Ладно, куда он денется.…
Из другого, потустороннего мира прогудел далекий, хрипловатый голос встречного паровоза. И все невольно переключились на ожидание предстоящей встречи. Это всегда было особым событием, редким, радостным и в тоже время очень и очень горьким.
Частые, тяжелые выдохи локомотива приближались. Поезд шел навстречу, а стало быть, туда, откуда везли их. Он шел в их счастливое вчера!.. Где тепло и уютно, где смех и родные, любимые лица, где осталась их воля!
Каждый раз в ожидании встречного все заключенные замирали, внутренне напрягались, а внешне вытягивались как солдаты на параде при прохождении командующего. Переставали дышать. Глядели и глядели во все глаза через стены своих вагонов, словно те были прозрачными. И, казалось, действительно видят огромный, черный паровоз с красными колесами, летящий навстречу как стрела, едва касаясь земли, у которого впереди большая лучистая звезда с портретом Великого Вождя в самом ее центре. А с боков цветы, цветы, живые цветы и развивающиеся алые флаги.
Даже оба охранника тревожились в такие моменты. Опасливо, с подозрением оглядывали своих подопечных, словно боялись массового побега на проносящийся поезд. А те, хоть и стояли вытянувшись, были давно сломлены. Сломлены судьбой. Это были люди, у которых вместо лиц — застывший страх, удивление, обреченность. Некогда породистые, умные и красивые, уверенные в себе и свое будущее, в одночасье потерявшие все, в том числе честь и достоинство, потерявшие что-то главное, без чего человек переставал быть человеком. Перечеркнули все, что было «до», не оставив никаких шансов на будущее.
И каждый заключенный это чувствовал. Давно устал думать и надеяться. Давно смирился с тем, что с ним произошло, что он не нужен больше своей стране, что он действительно враг, что так ему и надо! Что все они, лишенные человеческих прав, собранные в стадо, которое гонят куда-то, везут и везут как можно дальше от здоровой, полноценной жизни, от чистых и честных людей, от родных и близких, как неизлечимо больных, как носителей крайне опасной заразы.
И всякий раз, поравнявшись с их составом, встречные поезда брезгливо обдавали упругой воздушной волной, словно давали пощечины понуро стоявшим, маленьким, жалким вагончикам, от которых те качались, жалобно поскрипывая, а людей в них бросало в стыд, будило память, тревожило забытую обиду. Будто бы через лязг и звон проносящегося состава они улавливали музыку, пение, счастливый смех, веселье. А когда состав удалялся, затихая, постукивая на стыках, погромыхивая сцепкой, многим слышался в этом скрежет тюремных запоров, обвинительные слова приговора, гневные выкрики из толпы, клацанье винтовочных затворов и тюремных запоров.
Отгрохотал железом, отхлестал воздушной волной, отхохотал свободой и силой над несвободой и унижением очередной встречный, прощально гуднул, затихая, быстро удаляясь в счастливое вчера. Заключенные еще ловили, подбирали жалобное затухающее пощелкивание рельсов вихрем промчавшегося состава, когда робко и простужено с плохо скрываемой досадой за свой груз, просвистел свой паровоз и через секунду зло рванул на себя вагончики. Отпустил. И вновь, но уже слабее дернул и потащил нехотя, уныло, медленно набирая скорость, продолжая свой путь в никуда.
— Вставай, от греха подальше, — сказал тогда «учитель», как Оула его назвал про себя, едва увидев еще на пересылке. Это был очень высокий и чрезмерно худой пожилой мужчина, если не старик. Впалые глаза за круглыми, как цифра восемь, очками на костистом лице на удивление смотрели тепло и участливо.
— Вставай, не дразни ты эту макаку, — повторил Учитель и вновь потянул за рукав. — Этому недоноску только повод дай. Он и так теперь от тебя не отстанет, пока не заклюет до смерти.
Оула ощутил прилив чего-то забытого, как глоток горячего чая в мороз. Он легко поднялся, продолжая с удивлением и благодарностью смотреть в глаза Учителя.
— Ты, паренек, еще наскребешь на свой хребет с таким характером. Физические упражнения — это хорошо, но что толку с них, если ведешь себя глупо.
Из глубоких глазных впадин, поднырнув под оправу очков, выбегали лучиками морщинки и терялись в зарослях седых висков. Учитель чуть виновато улыбался, растягивая иссушенные, бесцветные губы. И говорил медленно, четко выговаривая слова, выделяя из них главные. Оула почти все понял. Едва заметно кивнул, то ли в благодарность за участие, то ли в знак согласия и послушно полез на свое место. Неуклюже полез на свой верхний ярус и Учитель, как ножик-складешок сгибая и разгибая свои длинные конечности.
И вновь легко и привычно, вздрагивая всем телом на стыках, покачиваясь из стороны в сторону, катил себе и катил вагончик, впуская через многочисленные щели густые, темно-серые клубы паровозного дыма, отчего у людей, находящихся внутри, першило в горле, и слезились глаза.
— Ну, ты, Сорока, и даешь! — проговорил Мартын, не поворачивая головы, продолжая хрустеть перекаленными сухарями. — Я б пальнул в этого Контуженного с огромным удовольствием. А че, не ча за оружие хвататься!
Он лениво повернулся в сторону Сорокина и хитро прищурился:
— Аль кишка тонка? — в сонных его глазах бегали бесенята. — А, Сорока, че молчишь!? Или в штаны навалил с испугу!?
— Да-к, сам же видел! Словно щипцами ухватился за штык паскуда молчаливая!
Маленький напарник как бывалый, по блатному цыкнул сквозь зубы, сплевывая себе под ноги, кривя при этом и выгибая губы. Но голос подвел. В нем все еще была слышна вибрация и тонкие, натянутые звуки. Продолжая кривить рот, он подошел к Мартыну и по-свойски протянул маленькую, худенькую, похожую на лапку руку в направлении чашки с сухарями.
— Э-э-э не-ет… А ну-ка замри Цыпа! — Мартын демонстративно потянул носом, вертя при этом головой и отводя чашку от напарника. — Это чем же воняет-то так густо?! А-а, Сорока?!
— М-мартын!.. — Сорокин мгновенно покраснел. Хотя непроизвольно повторил вслед за приятелем движение головой и тоже потянул носом. И поймав себя на этом, стал вообще бордовым.
— Ты-ы че-е, жирный…! Хряк долбанный, при людях…, — пальцы Сорокина, сжимающие винтовку, побелели. В оскале обнажились реденькие мелкие зубки.
— Э-э, все, все! Ха-ха-ха! — Мартын грузно задергался, затрясся от хохота. Бабий, толстогубый рот, наполовину забитый месивом из сухарей, распахнулся и заклокотал, загугукал утробно как из полупустой бочки.
— Ладно, ладно, успокойся, ха-ха-ха, остынь, пошутил я! А эти, — он лениво мотнул головой в сторону ближайшего отсека, — не обращай внимания. Эти уже не люди. Считай, их уже и нет на этом свете. И твой Контуженный — полупокойник.