Что же такое в этом парне?!.. У меня власть, у меня сила, а такое чувство, что прикажи он, и я повинуюсь. А может не обращать на это внимание? Сдать этап по месту назначения и с рук долой и из сердца вон…. А если опять такой же попадется на новом этапе!?.. Не-ет, надо с этим разобраться. Правильно говорит Мартын — «кишка тонка». Весь вагон видел мой позор, — Сорокин торопливо вышагивал по вагону, то прислушивался к перестуку колес, то украдкой бросал взгляды на Контуженного.
«Главное, что никакой не уголовник, не злодей, глаза тихие…. И молчит всю дорогу. А статья 58 — и все дела. Что-то натворил видно, — уже не так злобно и гораздо спокойнее рассуждал Сорокин, — ну что ж, вот и проверю себя на этом физкультурнике. Хотя дернул же меня черт ширять его штыком…. Но кто знал, что в нем эдакая силища и бесстрашие. С таким лицом он и на взвод пойдет с голыми руками. Пожалуй, что не стоит его трогать, присмотрюсь, найду слабенькое место и вдарю — неожиданно и больно…. Вот и посмотрим тогда….» — размышлял маленький Сорокин, продолжая вышагивать взад-вперед поперек вагона
— А начну я с Фитиля. Да и остальных надо как следует за вымя пошшупать».
Так и пошло после случая с Контуженным. Не было дня, чтобы маленький охранник не придумал какую-нибудь очередную пакость для заключенных. То баланда «случайно» разливалась при раздаче, причем сразу у нескольких зэков, то сокращалось время, отведенное на оправку при остановках. Участились внезапные «подъемы» по ночам со сверкой заключенных по списку…, и многое другое.
Дождался своего часа и Учитель. Подловил его Сорокин под самое утро, когда сладость сна становилась настолько велика, что сидящий в каждом зэке чуткий и тревожный внутренний сторож, не дремлющий почти всю ночь, расслаблялся и уже вполглаза, вполуха нес службу своему хозяину. Маленький охранник дотянулся до ног Учителя, которые были настолько длины, что почти упирались в решетку. Осторожно размотал обмотки, в которые тот был облачен и вложил ему между пальцев кусочки газетной бумаги, как ни была она дефицитна для курильщиков, и поджег. Рев несчастного разбудил всех, заглушил все звуки грохочущего вагона. Учитель крутил ногами, не понимая спросонок, что происходит, почему так жжет, отчего еще больше раздувал пламя и сильнее обжигался.
Сорокин катался по полу, икал и повизгивал когда был уже не в силах смеяться. Его багровое, сжатое в кулачок лицо гримасничало, что по всей вероятности выражало крайнюю степень наслаждения.
— Почему!?.. — поднявшись к учителю на третий ярус, спросил Оула. Он, действительно, никак не мог понять, почему этот маленький, похожий то ли на птицу, то ли на мелкого зверька охранник так себя ведет, позволяя себе столь дикие, никак не укладывающиеся в голове поступки!
Учитель долго молчал, глядя куда-то через решетки, через стены вагона. Его глубокие, грустные глаза по другую сторону очков слегка слезились то ли от дыма, которого было больше наверху, то ли от обиды.
— Ты-то сам как здесь очутился? — вопросом на вопрос тихо ответил тот, — эстонец или латыш?
И не дожидаясь ответа, видимо боль, и обида пересилили любопытство, заговорил спокойнее и ровнее, заговорил еще тише, доверительнее:
— Видишь ли, паренек, — начал он еще тише, — если бы ты повнимательнее заглянул в глазки этой «макаки», то увидел бы что в них нет жизни, огня, один холод и пустота. В них нет отражения. А, стало быть, это и не человек выходит вовсе, а так — отпечаток, копия его. Он не получился. Случайно родился в свое время. Его как бы не должно было быть. Вот и мечется, вертит своей птичьей головой, ищет себя и никак не может найти. А раз не находит, злится, пытается данной ему властью хотя бы сделать таковых или хуже. Ему надо унижать, чтобы возвыситься. Он глубоко несчастен и жизнь ему в тягость. С такими глазами долго не живут.
Учитель сделал небольшую паузу и потом добавил:
— Он очень труслив и боится всего-всего на свете…
Оула почти ни чего не понял, а последние слова вообще пропустил мимо ушей. Но то, что Учитель не рассержен на маленького охранника и как бы даже жалеет его, скорее почувствовал, чем понял. «Странно, как же можно простить такое издевательство!? — думал он, заглядывая через плечо в глаза собеседника. — Странные люди, эти русские»
— Как это глаз нет!? — все же спросил Оула продолжая заглядывать за очки Учителя. — Он же видит…
Учитель лишь пожал своими острыми плечами и даже не взглянул на Оула. А тот вдруг неожиданно для самого себя выпалил:
— Я — финн…, нет, я — саам…, — и посмотрел на Учителя, точно отвечая или оправдываясь за то, что не может всего понять.
Собеседник чуть вздрогнул, напрягся, бросил быстрые взгляды по сторонам и тихо, почти шепотом произнес:
— Ты, паренек, больше никому и никогда это не говори. Понял, нет?
Оула понял, и это не столько удивило его, сколько обидело. Значит и здесь, среди этих предельно униженных людей, ему нельзя 6ыть самим собой. И он с ожесточением захлопнул приоткрывшиеся, было створки своей «раковины».
От собеседника не скрылась реакция парня. Он положил свою почти невесомую руку ему на плечо и, слегка потормошив, добавил:
— Не стоит перед этими животными махать красной тряпкой…, — и улыбнулся, одарив Оула своим теплым взглядом.
После этого разговора Оула стал внимательнее присматриваться и к соседям по нарам, и к конвоирам. Глаза маленького охранника были неуловимы, трудно было их рассмотреть, как и говорил Учитель. А вот второго, Мартына, Оула рассматривал внимательно. Даже пришел к выводу, что тот совершенно случайный на этой службе человек, не плохой и не хороший, глаза которого чаще в тоске, если он не спал или не разговаривал с напарником. «Этот долго проживет и, скорее всего, довольно счастливо для себя» — рассуждал Оула, глядя, как тот поджаривает на печке очередные сухарики, уйдя в этот нехитрый процесс с головой, глуповато улыбаясь, забыв на время, где он и кто вокруг.
И вот он — момент истины настал.
Это случилось под вечер на запасных путях перед станцией Котлас, как потом выяснил для себя Оула.
Заключенные оживились, когда вагон, пересекая стрелку за стрелкой, начало бросать из стороны в сторону, что являлось явным признаком приближения к большому железнодорожному узлу. Состав забирал все левее и левее, пока не замедлил движение и совсем не остановился.
— Ну, что там?.. — услышал Оула нетерпеливые возгласы соседей, которые были адресованы к тем, кто находился ближе к маленьким оконцам.
— Здесь товарняк, ничего не видно, — отвечали у правых по направлению окон.
— Мать честная! — восклицали с противоположных сторон. — Равнина голимая. Ни деревца, ни кустика!
— А ну, хавки захлопнули, …мать вашу…! Еще услышу базар, оправки лишу!.. — проорал маленький охранник.
Обычно в день делались две плановых остановки. Приходилось терпеть, поскольку параши, как в стационарных тюремных камерах, не полагалось.
Проще было, как считало начальство, делать остановки. Состав, как правило, загоняли на зады какой-нибудь станции, оцепление брало его в плотное кольцо, и заключенных начинали попарно выводить из каждого вагона.
Так и в этом случае под Котласом. Состав загнали в тупик подальше от ненужных глаз. Из последнего вагона высыпало оцепление, весело и быстро окружили состав, взяли винтовки на изготовку.
Усталый паровоз, пофыркивая и выбрасывая из себя облака белого пара, отцепился и укатил по своим делам — заправиться углем и водой. Стало тихо. Солнце садилось за ровный, плоский горизонт остывшим и равнодушным. Вагончики, брошенные паровозом, будто взявшись за руки, стояли цепочкой грустные и печальные. Хотя внутри их и вокруг происходило бурное оживление. Вдоль состава бегали младшие офицеры, что-то кричали. Бренчали задвижки на дверях, скрипели, повизгивали колесики, откатывая их в сторону, из проемов появлялись трапики — по две-три сколоченных доски со ступеньками в виде прибитых поперечин.
— Первый вагон готов? — кричал молодой офицер, пробегая вдоль состава.
— Первый готов! — отвечала охрана вагона.
— Второй вагон?
- …Готов! — отвечали из второго.
А лейтенант уже бежал дальше и деловито справлялся у других вагонов.