— Вот, товарищ капитан, смотрите, никак лестница, — Гоша очищал от снега круглое бревно с зарубками в виде ступенек, — точно, так и есть лестница, смотрите вот выступ, которым она упираться должна вон туда, перед самой дверцей, а сюда ступать. Ставить, нет?
— Ну, ставь, ставь, Епифанов, поглядим, что там эти дикари прячут, — Щербак занес ногу на первую ступеньку.
— Не-ет!.. Не-ет…, товарищ капитан! — Максим бросился к офицеру. — Нет, нельзя туда, послушайте меня, товарищ капитан, это опасно, это очень опасно, я…, я после все объясню!
— Ты что!? Что с тобой, Мальцев, у тебя что, головка бо-бо…, а ну убери руку и шаг назад, ма-а-рш! Смир-рно! Вот так и стой, умник…. Ишь, как глаза горят, ты что, пережитками прошлого страдаешь, а, Мальцев!? Я ведь мигом вылечу…
Максим и сам не ожидал, что кинется к капитану да еще схватит его за рукав. Воспоминания почти трехгодичной давности ожили в Максиме с такой четкостью и ясностью, что он даже зажмурился, чтобы не видеть, как, коротко пропев, ударит в широкую капитанскую спину стрела, как он охнет, резко выгнется от боли, качнется на неудобной лестнице и… опрокинется назад, упадет в белый чистый снег, раскинув руки.
Это произошло с ним летом тридцать восьмого года. Тогда их небольшая геологическая партия, где Максим числился подсобным рабочим, а потом коллектором, стояла под горой Отортен, что на Северном Урале, на его восточном склоне. Весь день приходилось копать разведочные шурфы по жесткой схеме, не выходя из норм и строгого графика. Работа была чудовищно тяжелой! Грунт был сплошь скальный. Приходилось больше долбить кайлом, чем копать лопатой. Полчища комаров, потом оводов и, наконец, мошки могли свести с ума кого угодно, если серьезно обращать на них внимание. К вечеру жесткая роба настолько пропитывалась потом, что становилась, будто из жести. Она плохо гнулась и громко шуршала. А каково ее было надевать утром! Мозоли на ладонях вздувались, как пузыри на лужах во время дождя, и лопались, долго не заживая.
Максим сгорал от желания найти хоть какие-то следы Золотой Бабы, пусть самые-самые незначительные и отдаленные! Мечтал хоть как-то зацепиться за какие-нибудь малейшие признаки ее расположения или хотя бы «прохождения» по этому древнему пути вдоль Каменного Пояса.
Если выдавалось свободное время, он взбирался на одну из ближайших вершин или поднимался на перевал, удобно усаживался и мысленно, оторвавшись от земли, птицей кружил над тайгой и горами. Он всматривался в, казалось, каждый камень, каждую пещерку, каждое дупло, буквально во все, где могла бы ОНА прятаться, столько лет скрываясь от людских глаз. Он на память сличал видимые им ландшафты со старинными описаниями, картами и схемами, где очевидцы видели ЕЕ или слышали о НЕЙ. Даже вдыхая, он словно пес втягивал ноздрями воздух, прислушиваясь к запахам, будто мог определить ЕЕ еще и таким образом.
А бывало наоборот, забирался в самую глухую лесную чащу и бродил, мечтая внезапно натолкнуться на золотой лучик, выбивающийся из какой-нибудь узенькой щелки в земле. Или, карабкаясь по старым, заросшим скалам, был готов с радостью провалиться в скрытый, затянутый временем лаз или пещеру, где они бы и встретились…
Так, однажды он и набрел на едва приметную тропу. Как забилось сердце…, как оно запрыгало от радости, предвкушения и еще чего-то…, когда он впервые вышел сразу к двум культовым лабазам! Максим прекрасно помнил, что он даже и не пытался хоть как-то осмыслить ситуацию, будто напрочь забыл множество предостережений из прочитанной литературы по Северу и знакомства с архивными материалами.
Любопытство и нетерпеливость настолько захватили его, что ни о какой осторожности не могло быть и речи…. Соблазн был громадным! Максим бросился к лабазам, словно внутри их лежал ключ к разгадке ЕЕ тайны, будто в них скрывалось что-то такое, что указывало путь к НЕЙ, говорило бы, где же ЕЕ искать. Даже…, если честно, неприметной искоркой проскакивала и обжигала вообще шальная мысль:»А что, если…, ну вдруг…, ну как-то случайно…, ну почему бы и не быть!»
Легко было догадаться, что бревно в зарубках, лежащее прямо под одним из лабазов и есть лестница, с помощью которой они становились доступными. Максим торопливо поставил лестницу и встал на одну, затем на другую ступеньку и едва нацелился на третью, как в бревно чуточку выше головы что-то упруго и зло стукнуло и, коротко пропев, затихло. Подняв голову, Максим не поверил глазам! В бревне торчала длинная деревянная стрела, круглая с оперением на конце из черного глухариного пера. Второй конец, то есть наконечник был костяной и наполовину вошел в древесину. В первую секунду мелькнули какие-то картинки из далекого детства, когда он на даче с соседскими мальчишками, понаделав из упругих веток луки, соревновался в дальности стрельбы из них подобными стрелам, только наконечники делали из жести и без оперения, ну и, конечно, гораздо меньших размеров.
В следующую секунду Максим почувствовал себя на этом вертком бревне с зарубками мишенью. И на него плавно, основательно стал наваливаться, проникать повсюду, прокалывать насквозь страх! Бросило в жар!.. Он боялся шевельнуться. Боялся даже моргнуть. Не чувствовал своего тела, боли в ногтях, которые тоже впились в древесину, не чувствовал ног, неудобной позы, обнаглевших комаров. Теперь он весь, все его ощущения, мысли, чувства, его прошлое и очень сомнительное будущее сосредоточились, собрались в пучок где-то между лопаток…. Ему снова хотелось быть маленьким и все это превратить в шутку, чтобы это было как бы понарошку. Он даже ощущал, как сжимается его собственная жизнь со своим маленьким миром.
Казалось, прошла вечность. Минуты бежали одна за другой. Свершение неминуемого затягивалось. Наконец, острота ожидания начала медленно спадать. В тело возвращалась чувствительность. Заныла поясница, загудели ноги. Болезненно задрожали пальцы. Между лопаток ослабло, ожило и побежало солнечным теплом по всему телу.
Максим оторвался от бревна, осторожно, без резких движений спустился на землю, убрал бревно с торчащей стрелой, положил его на прежнее место и только тогда украдкой посмотрел в ту сторону, откуда прилетело это средневековое оружие.
Никого. Все чисто и мирно. Угрюмые, мрачные ели, пышный мох, густой багульник, все проникнуто полным равнодушием и покоем. Именно тогда он впервые почувствовал, что Югра — не таежная пустыня, что это не остров, это… чей-то дом, чья-то земля, и, если хотите — планета!
Ноги плохо держали, и он присел на лестницу. Страх прошел. Пришел стыд. Было стыдно за свое невежество и мальчишество. Стыдно за едва не совершенное им…. Стыдно за только что испытанный животный страх. Тогда, сидя на бревне с низко опущенной головой, Максим зарекся не наглеть и впредь вести себя умно и трезво…
— …Та-ак, белка, опять белка и еще одна, да что они…, ах нет, вот…, ну-ка охотнички, с каких плеч эта шубка?… — капитан доставал из лабазика содержимое и сбрасывал на землю.
— Горностай, товарищ капитан. Видите хвостик-то, хвостик…
— А это что за зверюга? О-о…, рысь! Ну-ка, ну-ка, а это что за сокровища, никак здесь целая казна этих, как Мальцев сказал, мансиев что ли? — Щербак, стоящий на бревенчатой лестнице, небрежно держал в руках неглубокую металлическую тарелку. — Ты смотри, здесь и царские медяки, правда, зеленые все…, а вот и бусы из бирюзы…, да тут целый клад! А сама-то тарелочка, никак из серебра будет! — он ссыпал медяки прямо на землю и завертел посудиной. — Анохин, прими дар тайги, почисти и положи поглубже. Вернемся, сдадим в финорганы. А это еще, что такое! Ба-а, череп! — Капитан вытащил из самой глубины хранилища большой длинный череп медведя и повесил его на конек лобаза.
— Значит, Мальцев, ты знал, что здесь находилось? Вопрос, откуда? Ну, что голову повесил, докладывай, — капитан продолжал рыться в лабазике. Он доставал какие-то тряпочки, безликие куклы, ухмылялся, опять рылся… — Что молчишь, бывший геолух, не хочешь признаваться, что до службы ты этим и промышлял в своих геологических партиях, а?!
— Товарищ капитан…, — Максим весь напрягся, но так и не решился сказать, что хотел.
— Ну-ну, я слушаю тебя, — капитан, довольный шмоном, бодренько спускался с лестницы, встав на землю, он стал рассматривать шкурки, аккуратно разложенные на свежем снегу. — Что замолчал, Мальцев! — он продолжал разглядывать добычу, переворачивая шкурки носком сапога. — Вот эту… и эту, Анохин, возьми, а остальные можешь вернуть хозяевам, то есть тем, с кого их сняли… Ха-ха-ха! — довольный своей армейской шутке расхохотался Щербак.