Художник снимает брюки, остается в длиннейших семейных трусах, марширует в них по комнате.
Художник. Ну, угодил?
Жена. Не срамись, оденься! Глядеть на тебя тошно.
Художник. Тогда не провоцируй. Я художник. А где ты видела художника без штанов?
Жена. Везде. Художники твои – все сплошь голь перекатная. Кроме Глазунова и Шилова.
Художник. Так они и не художники вовсе.
Жена. О чем и речь! Солидные люди, не какие-нибудь маляры. Ты вон не то, что шедевр, ты даже звонок полгода починить не можешь. Хожу, кулаки отбиваю.
Художник. А зачем тебе звонок? Все равно дверь никогда не запираешь…
Жена. Да я б запирала, да незачем. У нас и украсть-то нечего. А все ты со своими шедеврами. И еще мне претензию предъявляет. Внешность у меня неликвидная. Ты на свою посмотри, бездарь!
Художник. Кто – бездарь?
Жена. Ты – бездарь. Импотент, бездарь и старый хрен!
Вырывает у него из рук картину, которую он заклеил и бьет ему по голове. Выходит из комнаты.
Художник. Я не бездарь… Вот продам шедевр – заживем лучше прежнего. (Опомнившись, кричит ей вслед.) Сама ты импотент!!!
Бросает картину, начинает в волнении бегать по комнате.
Художник. Я – как лучше, а она… Я жизнь украшаю! Художник не может все сразу! Создайте условия – и будет шедевр! (Кричит.) Я не импотент!!! (Ходит, бормочет.) Я не импотент, нет… И не бездарь! Я докажу… Она еще пожалеет. Все еще пожалеют. Такого человека в импотенты записать! Нет на это моего согласия…
Немного успокаивается. Ходит по комнате в задумчивости.
Художник. А, может, и правда импотент? Может, у меня поэтому ничего и не выходит? Художникам ведь нельзя быть импотентами, у них все от сексуальной энергии идет. (Задумчиво.) Импотент? Не замечал за собой такого. Как бы узнать-то точно? К врачу, что ли? Да нет, врач тут при чем. Это же от психики зависит. А психика у меня вроде нормальная. Но тогда почему ни хрена не выходит? (Думает.) Надо жизнь свою обновить. Коренным образом. Чтобы была любовь, чтобы страсть, чтобы искры из глаз сыпались. Все настоящие художники постоянно влюблялись. Вот взять, например, великих. Кого же великих взять? Чайковского, что ли? Нет, не надо Чайковского. Сергея Михалкова взять. Сколько лет-то прожил? Да уж больше, чем я. Женился на молоденькой, чего не жить? И до сих пор бы жил, если бы не споткнулся на ровном месте. Вот она, любовь, что делает! И мне надо так. Не в том смысле, что жениться, это, пожалуй, лишнее. А вот любовь – это обязательно. Вот тогда все получится. Нам, художникам, главное – любовь. Так, значит, и поступим.
Бормоча «Так и поступим!», роется в груде газет. Находит нужную, выдергивает ее из кучи.
Художник (просматривает газету). То, что надо! (Вырезает купон, садится, пишет.) «Красивый мужчина – не импотент – составит счастье юной девушки…» (Задумывается, смотрит на себя в зеркало.) Красивый, красивый… Вранье! Художник должен быть правдив. Не красивый, нет! Симпатичный! (Пишет.) «Симпатичный старичок бальзаковского возраста составит счастье молодой девушки». И телефон. (Перечитывает про себя.) Вот так! Вот она, правда жизни!
Уходит за сцену. Слышно, как набирает телефонный номер.
Голос художника. Витя? Витенька, у меня к тебе вопрос. Я новую жизнь хочу начать. (Подхихикивает.) Нет, не на тот свет… Я в смысле секса и любви. Объявление составил. (Читает.) «Симпатичный старичок бальзаковского возраста составит счастье молодой девушки». И контактный телефон. Кто гном голимый? Почему? Не круто? Совсем? И не прикольно? А как прикольно? Погоди, записываю. Оулд? Значит, старый оулд? Нет, не старый? Просто оулд? Хорошо. Оральный секс. Это как? Не-ет, я так не буду. Не могу. Нет-нет, воспитание не позволяет. Ни-ни-ни. Даже не уговаривай. Садо-мазо? А это что? А вот это я смогу. Это пожалуйста. Это мне жена по десять раз на дню устраивает. Дело привычное. Записываю. Садо… Мазо… хизм! И адрес! Спасибо, дорогой. (Вешает трубку.) Мы еще посмотрим, кто из нас Пикассо.
Сцена вторая
Квартира Художника. Сам Художник выходит на сцену в халате. Сбрасывает его, остается в черных кожаных трусах, черном же жилете, с плеткой в руках. На поясе у него висят наручники. Щелкает плеткой по столу.
Художник. Садо-мазо, говоришь? Попробуем… (Тихонечко бьет себя плеткой по спине, вздрагивает, кричит). Ай-яй-яй! (Пауза). Нет, вроде ничего.
Снова бьет. Потом снова.
Художник. А ничего, бодрит… Хотя, конечно, по собственной воле? Да еще за это деньги берут? Нет, бывают, конечно, истории. Вот когда я был маленький, жил у нас во дворе такой дядька Ефим. Бывало, выпьет на ровном месте и ходит потом от одного мужика к другому, просит его ударить. «Ударь, говорит, меня, ударь, очень тебя прошу!» И так надоест, что кто-нибудь его, точно, ударит. В самое рыло. А ему только того и надо. Тут он в раж входит и все вокруг начинает крушить. И крушит, бывало, пока милиция не приедет. Или пока самому не надоест. Но тут же совсем другая история… Садо-мазо, смотри ты!
Еще несколько раз шлепает себя по спине, наращивая силу удара. Кряхтит, почесывается. Появляется жена.
Жена. Это еще что такое?!!
Он, вздрогнув, прячет плетку за спину. Подхватывает халат, быстро набрасывает на себя.
Жена. Это что такое, я тебя спрашиваю? Что это такое?
Художник (не выдержав). Купальник это! Новой модели садо-мазо.
Жена. На какие же деньги куплено?
Художник. С книжки снял.
Жена. Это которые на похороны отложены?
Художник. Я помирать не собираюсь… пока. Новую сексуальную жизнь начинаю.
Жена. Новую жизнь? В трусах? Да кому ты нужен? Старая сволочь! На себя посмотри, пенек замшелый! Старый хрен!
Художник (оскорбленно). Я не старый! Я оулд!
Жена. Кто?
Художник (орет). Оулд я! Оулд, понятно?!
Жена. Оулд… Ну, я тебе сейчас мозги-то вправлю, оулд собачий. Ты у меня это слово забудешь, не то, что при живой жене…
Засучивает рукава.
Художник. Вот только подойди попробуй!
Беспорядочно размахивает перед собой плеткой.
Жена (отступая). Ты что это? На родную жену?
Художник. Что, не понравилось! А нечего меня оскорблять! Будешь знать, какой я старый хрен.
Жена. Эх, глаза твои бесстыжие! На старости-то лет трусами трясет. Я тебя после этого даже и видеть не хочу.
Выходит.
Художник (вслед). И не надо! Тоже, ходят тут всякие. Я, может быть, завтра «Черный квадрат» сотворю. Или еще чего-нибудь! Обо мне во всех газетах напишут! Приползешь тогда на карачках, будешь обратно проситься. А я не возьму. У меня уже таких как ты десять штук будет – на квадратный метр. А потому что нечего ругаться. Что ж я, не человек, что ли? Мне, может, тоже хочется покоя, сытости. Но я терплю. Потому что художник. И не сегодня-завтра могу такое создать, что весь мир передо мной на колени упадет. А ты если жена, то не бранись зря, а поддерживай меня во всем. Трусы ей не понравились! Да хоть бы я тут вообще на голове ходил. Потому что, может, это моя такая концепция – всюду в трусах путешествовать. Может, я за счет этого космической энергии набираюсь? Может, я через это к вечности приобщился? А если не хочешь меня понимать, то я найду себе молодую, сорокалетнюю. И после этого я, может, завтра такое напишу… Такое… Чему даже и названия-то не придумали. И кто я после этого буду? Ван Гог буду, Гойя, Микеланджело – вот что! (Орет, размахивая руками.) Я – Ван Го-о-г! Ван Го-о-ог!!!