Повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сложить. Что должно было случиться, то и случилось. Отяжелело тело Шейне Сарел, раздались члены, и избыток плоти стал для нее источником тоски и скуки. Лежит она ночью после плотного ужина, лежит на своей постели, обложенная со всех сторон подушками и перинами, а голова свободна от всяких мыслей, и сердце свободно от привязанностей. А что сделают свободная голова и пустое сердце, если не приведут к преступным размышлениям? Если бы парни воротили от нее нос, может, и обуздала бы себя, но теперь, когда они распаляют ее страсть, как устоит от соблазна? И если бы караулила беда снаружи, может, еще справилась бы с ней, но сейчас, когда беда в доме, куда бежать от нее? Есть у ее господина приказчик — Реувен-рыжий. Как банный лист, как лишай прилепился он к ней. Много раз грозилась, предупреждала его: попробуй только прикоснись ко мне, всю морду раздеру! Но положил он руку ей на грудь, и смутилась душа ее, не смогла Сареле вымолвить ни звука, не стало у нее слов, чтобы отчитать и прогнать его. Хоть бы Хромой был здесь, может, спас бы ее от греха, но и его нет, и вот — ведет она себя, как презренная рабыня. Не по сердцу ей эти грубые парни — с наглыми лицами, да не умеет отвадить их.
А кто виноват, что Реувен командует Шейне Сарел, как ему вздумается? Йехуда Йоэль, хозяйский сын! Йехуда Йоэль, ешиботник. Большую часть дня торчит Йоэль в ешиботе, даже пообедать нет у него времени. Когда вся семья за столом — нет его. Является, когда все уже отошли ко сну. Приходит, когда во всем доме не спит только Шейне Сарел. Накрывает она для него на стол, ставит подливу и мясо, он подсаживается и в задумчивости, уткнувшись в книгу, принимается жевать. А она садится у печки и глядит на него. Тень смущения на лице, локоны пейсов спадают на щеки двумя прекрасными завитками, отхлебывает себе подливу и вгрызается молодыми зубами в грудинку, обсасывает косточки и хрустит румяной поджаристой корочкой. Если бы не стыд, встала бы и поцеловала его. Не греха ради, упаси Бог, — просто от восхищения. Не успеет Шейне Сарел увидеть его, только бросит на него взгляд, как щеки ее вспыхивают, а глаза сами собой опускаются книзу. Упрется взглядом в собственные коленки, а вся душа трепещет от томления.
Йехуда Йоэль встает до света, спешит в ешибот и, выходя из дома, заглядывает в комнату, где спит Шейне Сарел. Будит ее, чтобы она встала и заперла за ним дверь. До чего ж приятны ей эти мгновения, когда он стоит возле ее кровати! Дороже они ей, чем целая ночь, хоть и тревожит Йехуда Йоэль ее сон.
Один раз, еще до того, как ему войти, откинула она одеяло с груди, а когда появился, притворилась спящей. Взглянул он на нее, и смутились в нем все чувства — с трудом овладел собой и позвал ее, но она не ответила, снова позвал, и снова она не ответила. Подошел и коснулся ее, и тотчас опалил его такой огонь, какого в жизни не знал. Лежит его рука у нее на груди, и пальцы трепещут. И стоял Йехуда Йоэль так, пока не взошла заря. Весь тот день был он словно болен, лихорадило его и трясло, то казалось ему, что вся кровь покинула его тело, то бросало в жар. На постели не мог улежать и заниматься Торой не мог, обнимал печь и думал в сердце своем: ведь она невеста! Обрученная девица. Однако… Поскольку еще не сказал ей Овадия слов благословения, считается свободной. Да и что такого он сделал? Ну, положил руку ей на грудь, так что? Сделалась она от этого нечистой?
Вспоминал случившееся и не мог уже думать ни о чем другом. И тот же трепет, что ощутил он, когда стоял у ее постели, опять охватил его сердце, сотряс все его существо — поднялся и усилился во сто крат. Вскакивал Йехуда Йоэль со своего места и клялся, что не повторит грешного поступка, что добрый нрав победит дурной, но с каждой новой минутой все более отчетливо являл перед ним Сатана обнаженное девичье тело, так что под конец уже сожалел, что не оставалась его рука дольше на ее груди. Вспомнил Йехуда Йоэль, как однажды помог Овадии подсчитать его деньги. Спросил себя Йехуда Йоэль: почему же не покусился ты на деньги — не взял ни гроша от них? Ведь, поскольку должен был отослать их в счет налога за бракосочетание, за подпись от общинного совета, мог утаить часть, и никто бы — ни Овадия и никто другой — ничего никогда не узнал бы и не почувствовал, но ведь не взял ни полушки, а если бы взял, все равно получил бы Овадия свою бумагу вовремя. Запылало лицо Йехуды Йоэля от стыда, как смородина. Украсть? Что за мерзкий помысел! Даже принялся трясти рукой в воздухе, будто приклеилось к ней что-то гадкое, и от ужаса весь вспотел. Огляделся вокруг, как взаправдашний вор, — не прочел ли кто его мыслей? Только когда убедился, что никто ничего не заметил и не заподозрил, перевел дыхание и поднял голову с облегчением. Упал его взгляд на скрижали Завета. Подумал: разве заповедь «не укради» не равна заповеди «не пожелай»?[5] Кто предостерег от одного, предостерег и от другого. Почему же в первом случае вышел ты с миром, а во втором — только взглянул и погиб? Но даже больше, чем сокрушался Йехуда Йоэль о своем преступлении, сожалел он о том, что открыт теперь путь к греху.