Не слишком громко, чтобы он не услышал. Она знала, что когда Джеймс затевал уборку, он не жаловал тех, кто в это время бездельничал, и еще менее, чем когда-либо, склонен к шуткам и веселью. Адель опустила в чашки пакетики с чаем. Джеймс считал, что настоящий чай заваривается в чайнике, а она — нет. Поначалу большая разница во вкусах страшно ее тревожила. На первых курсах колледжа она много дискутировала по таким вопросам, как социальный класс, пол, расовая принадлежность. В хороший день она даже могла накрутить себя настолько, что чуть не умирала от чувства вины за свое привилегированное происхождение. Она отказалась от бессчетного количества привычек, многие из которых имели отношение к приготовлению, сервировке и потреблению пищи и напитков. К моменту знакомства с Джеймсом она уже научилась стряхивать пепел на пол, пить из грязных чашек, есть вилкой без ножа и даже без тарелки, прямо со стола из обертки.
Джеймс был в ужасе. С его точки зрения, не подкладывать под чашку блюдечко было сродни оскорблению. Когда она ставила на стол бутылку молока, его передергивало (молоко должно быть в чашке). Ее благоприобретенная веселая привычка наполнять чайник водой, не снимая крышки, через носик, его просто бесила. Привычки Джеймса были строже, тверже, формальнее. Он был типичным продуктом среды, выходцем из рабочего класса.
Адель пережила период замешательства, кульминацией которого стал момент, когда она застыла перед магазином, уставившись в пробковые столовые подставки, украшенные домиками и розочками. Но это было только один раз. Лучше потерять Джеймса, чем пользоваться такими подставками. Это привело бы только к одному. Главным оружием Джеймса была — как она ее называла — улыбка смерти. Он пользовался ею в те моменты, когда вершилось немыслимое поругание, например, маргарин и джем намазывались на хлеб одним и тем же ножом. «Адель, — говорила эта улыбка, — это не лезет ни в какие ворота». Порой Адель казалось, что за этой улыбкой она видит его мать. Впрочем, она особенно не задумывалась об этом. Он никогда не говорил о своих родителях. Она никогда их не видела — он сам так пожелал. Неясно было, кого именно он стыдится.
Она принесла Джеймсу чаю; он обернулся, глянул на нее через плечо и снова углубился в работу.
— Как ты себя чувствуешь, Джеймс? — спросила она, решив, что, несмотря на его мрачное настроение, нужно из него хоть что-нибудь выудить. Он фыркнул, она выругалась про себя: ублюдок!
— Джимми? Что-то случилось?
Она знала, как он ненавидит обсуждать происходящее между ними, но знала и то, что если быть настойчивой, его можно разговорить. Обычно она не настаивала.
— Джимми?
Он отошел от морозильника, выпрямился и посмотрел на нее. Проникавший с кухни свет ложился на него так, что она не видела его лица.
— А ты как думаешь?
Предсказуемый ответ. Первая линия обороны.
— Я не знаю. Я думала, ты мне объяснишь.
Он был в ярости. Это было видно по наклону головы, по тому, как он вытирал ладони о брюки. Как будто была его очередь бросать шар в боулинге.
— И давно это случилось?
— Джеймс. Прошу тебя. Что именно давно случилось?
Адель почувствовала яд в своем голосе; она говорила голосом возмущенного потребителя. Но она ничего не могла с этим поделать.
— Дель, морозильная камера не работает. Судя по виду содержимого — уже несколько недель. Предохранитель перегорел. А ты постоянно ею пользовалась. Ты, по-видимому, не замечала.
улетела, улетела-упорхнула
Она нахмурилась. О чем он говорит?
— Я все выкинул отсюда. Все.
Он ждал, что она ответит ему что-нибудь, но она стояла молча, хмурилась и как будто думала о чем-то постороннем.
— Дель?
— Улетела и погасла, сыр, варенье, хлеб и масло.
— Что?
— Что?
Она не могла сосредоточиться. Она неожиданно перестала узнавать стоящего перед ней человека. Она не различала его черты.
— Я все сложил в мешок. Вот он. Хочешь посмотреть?
Чего ради ей смотреть на то, что лежит в большом черном мешке? У нее в голове промелькнуло какое-то воспоминание: черные ветки раскачиваются на сильном ветру, она быстро бежит вдоль стены...
— Ты положила туда то, что нельзя было там хранить.
О чем он говорит? Руфи умерла, ее похоронили, точнее, сожгли, она не может быть в морозильнике.
Джеймс поднял с пола большой, тяжелый, раздутый, как беременное животное, мешок.
— Смотри! — Он сунул руку в мешок, покопался внутри.
Не трогай! Джеймс!
Он вытащил что-то из мешка.
— Нет!
— Как это сюда попало, Дель?
— Я не знаю!
— А мне кажется, знаешь.
Она выронила из рук чашку с чаем, услышала, как она разбилась, услышала плеск кипятка, звон разлетающихся по кафелю осколков. Он покачал головой и улыбнулся ей своей жуткой, осуждающей улыбкой...
— Улетела и погасла, сыр, варенье, хлеб и масло! — закричала она.
— О чем ты говоришь?
— Не знаю!
Он подошел к ней с куском гниющего мяса в руке.
— Пожалуйста. Убери это. Не трогай его.
Он посмотрел на вонючий комок мяса в своей руке и бросил его на пол. Он упал с тяжелым влажным чмоканием и растекся по полу.
— Адель. Все в порядке. Я не собираюсь тебя обижать.
Он осторожно пошел к ней. Она пятилась от него, пока не коснулась ногами ступеней лестницы. Потом развернулась и побежала.
Джеймс замер, ошеломленный этой сценой. Он не собирался ее пугать. Он рано встал. То, что он увидел в морозильнике, стояло у него перед глазами. Он совершенно не был уверен, что все это случилось по-настоящему. Джеймс чувствовал тепло тела Адель рядом с собой, и это тепло никак не увязывалось с отвратительной хлюпающей вонючей жижей на дне морозильника — морозильника, из которого они брали еду несколько недель. Он спустился посмотреть — вниз по залитой ярким солнцем лестнице. Да. Морозильник был на месте. Джеймса охватила ярость: эта чертова неряшливость этой чертовой женщины вывела его из себя; потом он помахал перед ней куском мяса с шерстью, она испугалась и убежала. Испугалась его.
Надо пойти за ней, подумал он. Пол был скользким, залитым чаем и животными соками. Он осторожно подошел к лестнице и поднялся наверх. Потом подумал: нет, не надо ее трогать какое-то время. Она не в состоянии говорить. Он пошел к Сэму, который рисовал в своей комнате, и кликнул Элвиса.
Они втроем пошли в сторону дома Льюина. Элвис пыхтел рядом; он понимал, что на нем нет поводка, значит, ему доверяют.
— Вам с мамой было плохо, да? — спросил Сэм.
— Ага.
— А мне не было, и Элвису тоже.
— Да. Верно.
— А почему вам с мамой было плохо? Вы съели что-то грязное?
Сэм знал, что если подбирать с пола грязные вещи и есть их, то заболеешь. Элвису можно было это делать, потому что он был такой крепкий, просто чугунный, ему все было нипочем. Но люди — другие.
— Вы ели что-то с пола? — настаивал Сэм. Он всегда должен был точно выяснить, что именно неправильно.
— Нет.
— А. — Сэм был как будто разочарован.
— Сэм, а ты, случаем, не?..
Что именно? Расчленял овец? Жег предохранители? Прятал разлагающиеся куски животных?
— Сэм, — попробовал он начать сначала, — ты не играл в погребе?
Сэму запрещалось спускаться в погреб — если там с ним что-то произойдет и он не сумеет вылезти, может случиться так, что они никогда его не найдут.
— Нет.
— Это серьезно. Играл?
— Нет.
— Хорошо.
В Сэме можно быть уверенным, подумал Джеймс, что на прямой вопрос он даст прямой ответ.
Они подошли к дому Льюина. Элвис сразу же побежал к сараю, обнюхал его и начал скрестись в дверь. Дверь в дом была не заперта. Джеймс отворил ее и крикнул:
— Льюин? Можно к тебе?
Из темноты дома появился Льюин. Он выглядел жутко.
— Ты в порядке? У нас с Дель этой ночью болел живот, и я подумал, не было ли... у тебя... чего-нибудь...
Он замялся. Спрашивать было явно ни к чему.
— Да. Мне было не очень хорошо. Мы что-то не то съели, да?