У куалы сидели два старика. Плохо они выглядели — костлявые, босые. На локтях пожелтевших от времени льняных рубах виднелись дыры, а когда-то синие полотняные штаны выцвели и обтрепались по низу. Один из стариков где-то посеял свою шляпу, и теперь ветер трепал его выцветшие до белизны волосы. Второй, казалось, дремавший, сдвинул шляпу на затылок, и из-под кустистых бровей сверкнули подозрительно прищуренные глаза.
— На кой пришла сюда, Толпери? Мать не звала тебя.
— Жалуются на вас люди, — ответила старику женщина. — Говорят, совсем урты обезумели: село своё спалили, а на тех, кто выжил, хвори насылают. Зачем же так роду своему вредить?
— Род забыл нас. Пусть хоть теперь вспомнят нас живущие.
Покосившаяся дверь куалы, пронзительно заскрипев, отворилась, и из затхлой тьмы выглянула неопрятная женщина. Седеющие волосы её были спутаны и так завешивали лицо, что неясно было, сколько ей лет. На руках с распухшими суставами сквозь жёлтую кожу проступали тёмные вены.
— На кой пришла сюда, Толпери? — повторила она вопрос старика. — Уходи и забери с собой своего заморского демона.
Та, кого называли Толпери, протянула ладонь к Дымке, позволив ей спрятаться в рукаве, и насмешливо пропела:
— Никуда я не уйду. У той, что загубила свой род из жадности, нет власти над другими.
Обитательница святилища встряхнула головой, отбросив пряди с лица, и стало видно, что она ещё молода. Даже вокруг глаз, горящих безумием, не было морщин.
— Жадность? А кто по весне даже утку предкам пожалел? Всю зиму мы их хранили, а в благодарность — пара еловых шишек. Такое не прощают.
Толпери покачала головой.
— Год тяжёлый был. Женщины не знали, чем живых детей кормить, а вам подношений мало показалось. Подождали бы, подсобили, и тогда получили бы по осени рыжего бычка. А теперь села нет, и род рассеян, и сами вы вскоре развеетесь в пыль. Некому вам молиться.
Безумная Мать на мгновение скрылась в святилище, но тут же вновь выскочила и швырнула в лицо Толпери горсть бражников. Они облепили лицо и грудь Толпери плотным ковром, вцепились в кожу колючими лапками, зло загудели. Она пошатнулась под напором бабочек и неловко взмахнула руками. Громко захлопали белые рукава, и тут же в вершинах сосен зашумел ветер, налетел, содрал бражников с Толпери, закружил их в смерче и, промчавшись по пепелищу, швырнул в речку. Там, в янтарно-прозрачной воде, бражники один за другим стали оборачиваться в бледных, печальных людей — и тут же исчезали, растворяясь в природе.
Те, кого Мать не бросила в атаку, тоже обернулись людьми и теперь сверкали глазами из тьмы куалы. Бледные руки бережно ухватили Мать за плечи, за талию и утянули назад, пряча её от порывов разбушевавшегося ветра.
— Спятила, Мать? — прошипела Толпери. — Решила уртами прикрыться? Ты должна была отпустить их в путь вниз по реке. Думаешь, что верностью мёртвых сможешь заменить почитание живыми?
Неупокоённые души зароптали, завыли, но не могли добраться до соперницы Матери — любого, кто тянул к ней руки, задувало обратно.
В её ладонях появилась старая трубка Дымки. Толпери встряхнула её, и сорвавшуюся искру подхватил ветер, посадил на растеребленную птицами паклю в щелях брёвен. Пакля вспыхнула, словно была пропитана маслом, языки огня жадно лизнули сухие стены куалы. Урты хором закричали, бросились к реке, стремясь хоть в ладонях принести воду, чтоб затушить пожар. Но они испарялись, стоило им лишь коснуться поверхности воды. Мать, не способная выйти из куалы, закричала от боли и ярости.
***
Ветер раздувал огонь до тех пор, пока не рухнула худая крыша, пока не обрушились стены. Когда гореть уже было нечему, огонь угас. Толпери вытряхнула из рукава Дымку, подошла к пожарищу, разгребла тлеющие угли и вынула оттуда закопченную серебряную пластинку, чудом не расплавившуюся в пламени. Тщательно осмотрев трофей, Толпери спрятала её в кисет и сыпанула туда же горсть горячего пепла.