«Скажите, а как Вас зовут?»
Когда это было, и было ли, право,
И нет ли дороги назад,
Туда, где мечты ещё только о славе,
Где светится девушки взгляд.
* * *
И середина лета проходит стороной.
Утерян, видно, где-то
Привычный летний зной.
За пеленой дождливой укрылась синева.
Поникла сиротливо
Июльская трава.
И, вопреки приметам,
Стучится в окна град.
Течёт сквозь пальцы лето.
И не вернуть назад…
* * *
Когда весёлые трамваи
Грохочут сквозь ночную мглу,
И город, словно оживает,
Как иноверец на колу,
Когда усталым телеглазом
Мерцают окна в темноте,
Когда шофёр рулит под газом,
Браня прохожих, как чертей,
Когда от центра до окраин
Привольно дышит только вор,
Когда опасливо сжимает
Прохожий головной убор…
Поэт проходит, как комета,
Сквозь мрак, сквозь город,
сквозь печаль…
И жаль несчастного поэта,
И город, как поэта, жаль.
* * *
Кружится, кружится, падая, лист,
Золотом первым отмечен.
Воздух осенний
прозрачен и чист,
И листопад бесконечен…
Осень со мной,
ничего больше нет.
Я, как мальчишка, беспечен.
Счастья осеннего терпкий букет…
И листопад бесконечен.
Из книги «Старые долги»
* * *
Живу. Мне тридцать третий год.
Я сыт, одет, обут.
И не испробовал,
Как дед,
Военной соли пуд.
Зато отец узнал сполна
Вкус соли на войне.
Амосов учит: «Соль вредна».
Военная – вдвойне.
И хоть изведана и мной
Котлов солдатских соль,
Мой возраст – самый призывной.
И в этом тоже соль.
И если крикнут: «Становись!»
Найдём себя в строю.
За хлеб и соль.
За нашу жизнь.
За Родину свою.
* * *
В моём доме осенняя смута.
За стеною ругается люто
старый дед,
старый чёрт с бородой.
Ищет кружку с живою водой.
В моём доме такая картина:
На стене фотография сына
снова в ужас приводит отца,
столько лет не меняя лица.
И с рожденья глядят на меня
Очи с отблеском злого огня,
что горел под деревнею Ельцы.
Словно тени в глазах, погорельцы.
Ищут крова в краю неродном.
На крови был поставлен мой дом.
А теперь в нём осенняя смута,
плачет дед и ругается люто
И горит на лице у меня
Отраженье святого огня.
* * *
О солдатах столько песен и стихов,
Сколько стоптано солдатских каблуков.
Но тачаются, как прежде сапоги,
И не все ещё написаны стихи.
* * *
Мой дед здороваться любил
И вслух читать газеты.
Читал, покуда было сил,
Про жизнь на белом свете.
С машиной швейной был в ладу
И с нашей старой печкой.
А вот в пятнадцатом году –
Стрелял под Берестечком.
«Прицел такой-то… Трубка… Пли!..» –
Рассказывал он внукам.
В работу верил. Не в рубли.
И уважал науку.
Моим пятёркам был он рад.
Предсказывал победы.
Хотел, чтоб был я дипломат…
А я похож на деда.
Детство
Дед шил шапки
И пел песни.
А я сидел на столе
И ел картошку.
Пахло кожей
И тёплым мехом.
А на стене
Висела карта мира.
И два портрета
Висели рядом.
А на них –
Два моих дяди,
Одеты в солдатскую форму,
Чему-то задорно смеялись…
Давно дед сшил
Последнюю шапку.
Давно дед спел
Последнюю песню.
А со своих портретов
Смеются геройски дяди…
Смеются
Из моего детства.
* * *
Легко ли мне сквозь толщу лет
От половецкого копья
увидеть след
Не в теле, а в душе,
Где столько дыр,
Где живы вещие Аскольд и Дир,
Где рядом свист разящего копья,
и свист из дыр,
и посвист Соловья.
Душа моя…
На ней печать веков,
седых, ворчливых,
Мудрых стариков…
Душа моя…
На ней печать вины, как отраженье
смутной старины…
И я сижу под вечною звездой,
под древним деревом,
как ребе молодой.
До дыр зачитанную Книгу бытия листаю.
Вот история моя.
Она во мне. И только мне видна,
Витает между строк моя вина.
* * *
Вспоминаю армейскую жизнь.
Как шептал я себе: «Держись!»
Как гонял меня старшина
И кричал мне: «А, вдруг, война?..»
Как я песни в строю орал,
Как потом в лазарете хворал.
Как до блеска я драил полы,
Как казался себе удалым,
Хоть и не был большим удальцом –
Хмурый воин с худущим лицом.
Но зато по команде «Отбой» –
Засыпал я, довольный судьбой,