— Всё равно буду историком, — говорит Алёша. — Не кое-как!
— А я буду Зюкой! — кричит мой брат Андрюша.
Он встал на четвереньки и по комнате бежит. Уже хочет мыло съесть! Он его схватил. Но это же туалетное мыло! Зюка о таком мыле и не мечтал. Интересно, кто бы ему в эвакуации дал есть туалетное мыло? Его людям-то не хватало. Даже голову мыли хозяйственным мылом, такое было время.
Но Андрюша не понимает. Он тёте Лере никак мыло не отдаёт. Хрюкает! И носом тычется в подол. Тётя Лера уже сердится, а Андрюша всё тычется. Андрюшу очень трудно остановить, если он разыграется.
Дядя Гена тоже не может остановить. Он хотел Андрюшу на руки взять, но Андрюша брыкается. И так хрюкает!
— Прекрати сейчас же, Андрей! Слышишь? — говорит дядя Гена.
— А я не Андрей! — кричит Андрюша. И ещё громче хрюкает.
К окну подбежал на четвереньках и занавеску зубами тянет. Так ведь можно и разорвать.
— Андрюшка! — кричит дядя Гена. — Сейчас дождёшься!
Бабушка на улицу дверь открыла, веник взяла. Как взмахнёт веником:
— Зюка! А ну пошёл, бесстыдник, во двор!
Андрюша хрюкнул и сразу выбежал.
— Я тоже Зюкой хочу! — закричал брат Серёжа.
И выскочил за Андрюшей на четвереньках. Теперь самый младший брат, Всеволод, ползёт. У него руки короткие! Он животом за порог зацепился. Но всё-таки перелез и свалился в траву. Теперь визжит. Он будто такой маленький поросёнок. Я тоже в траве барахтаюсь и визжу. Мне трава уже в рот попала. Я пятачком тычу Всеволода, а он катается на спине и смеётся. Мы такие игривые Зюки!
Вдруг меня кто-то лягнул. В скулу. Больно всё-таки. Я смотрю — это Андрюшка. Он опять лягнул. И ещё кричит:
— Я тебя лягаю! Ты видела?
— А поросята не лягаются, — говорю я. — Ты что — лошадь?
Тут бабушка откуда-то нам кричит:
— Эй! Вы где? Идите сюда!
Мы на дорогу выскочили. У нас перед дачей заросшая дорога — в гусиной лапке, мелкая такая трава. А где же бабушка? Только сумка стоит, а в сумке — бутылки из-под молока. Никита Нечаев едет на велосипеде и звенит нам в свой звонок, чтобы мы сумку скорей убрали. Но нам некогда! Мы бабушку ищем.
Никита свалился, и велосипед отлетел в лопухи. Теперь там колёсами крутит. Думает, он ещё едет. А Никита коленку трёт и кричит:
— Я из-за вашей сумки чуть не упал!
— Ты как раз упал, — говорю я.
— Нет, я спрыгнул, — отказывается Никита.
— А вот упал, — говорю я.
— Ты сама в крапиву упала, — говорит Никита.
Это я упала ещё весной. Нашёл что вспомнить! Мне дедушка только-только привёз двухколёсный велосипед «Школьник». И я, конечно, сперва упала. Мне так обидно стало из-за этой крапивы! А дедушка смеётся! Я говорю: «Ты зачем мне купил этот велосипед?! Он в крапиву падает!» А дедушка ещё сильнее смеётся. Я тогда быстро влезла на велосипед и вдруг сразу поехала. Больше уже не падала.
— Думаешь, ты из-за нашей сумки упал? — говорю я. — Просто ты не умеешь ездить.
— Я в самом густом лесу ездить могу! Ни одного дерева не задену!
— Врёшь! Ещё как заденешь!
Мы с Никитой так друг на друга смотрим.
Раньше мы с ним очень дружили, а теперь не очень. Сама не знаю почему. Так получается. Я ему отвечу, и он мне ответит. И сразу поссоримся. Вера Семёновна, Никитина бабушка, считает, что было гораздо лучше, когда мы вообще разговаривать не умели. Мы тогда с Никитой ходили за руку. За руку друг друга возьмём и идём молча. Никита мне даст конфету. Если, конечно, есть. Потом я ему дам. Если в кармане найду. И опять идём, молча.
Но мы с Никитой рано начали разговаривать. Я просто не закрывала рта. Дедушка уже не может, говорит: «Где там у тебя выключатель?» У меня выключателя нет, я не телевизор. А вот Никита был тогда молчаливый, это верно. Придёт к нам на дачу: «Здравствуйте». Все, конечно, ответят. «Давай рисовать?» — предложу я. А Никита уже больше не говорит. Сразу берёт карандаш и рисует. Молча. Бабушка говорит: «Ну, Никита, что скажешь?» Никита поднимет голову, задумается. «Здравствуйте», — скажет. «Да это мы уж слыхали», — смеётся бабушка. Тут дедушка говорит: «Что нового, Никиток?» Никита опять подумает-подумает, потом опять: «Здравствуйте». И дальше рисует. «Очень ново, — смеётся дедушка. — С тобой не соскучишься». — «Он просто не хочет, — говорю я. — Он может, но он сейчас не хочет…»
Мне с Никитой никогда не скучно. Он же мой старый друг.
— Может, ты правда спрыгнул, — говорю я. — А у нас бабушка потерялась. Ты не видел?
А Никита говорит вдруг:
— Отдавай Адика! Это всё равно мой кот, а не твой!
Вот мы из-за чего последнее время ссоримся. Из-за Ардальона. Тут Андрюша кричит:
— Вон она! Вон! За шиповником!
Какая у нас бабушка! Это не бабушка, а прямо пройда. За шиповник залезла и там лежит в траве. Думает, мы её не найдём. И ещё выглядывает! Мы её сразу нашли, от нас не скроешься.
Как все бросимся на неё!
Стали бабушку трепать, чтоб она не пряталась. Андрюша с Серёжей её за одну руку тянут, а мы с Никитой вцепились в другую. Но разве бабушку сдвинешь! Всеволод на неё сверху залез и за сарафан дёргает.
— Эй! — кричит. — Вставай!
— Вы бабушку растерзаете, — вдруг говорит кто-то.
Это доцент Большакова. Когда к ней из города приезжают, сразу спрашивают: «Где тут дача доцента Большаковой?» Её дачу легко узнать: ни картошки нет, ничего, весь участок травой засеян, ровной такой, и перед домом висит жёлтый гамак. В гамаке лежит доцент Большакова в панамке и читает книгу. Бабушка хотела ей дать клубничных усов, а доцент Большакова ей говорит: «Спасибо. А что с ними делать?.. Ах, сажать? Нет, эта роскошь мне ни к чему. Столько работы накопилось на отпуск!» А сама не работает, только читает.
Иногда к доценту Большаковой приезжает сын. Толстый и с усами. Вообще-то он уже старый, хоть и сын. Тогда он лежит в гамаке, тоже читает. А доцент Большакова выносит из дома кресло и читает сидя. Вдруг она говорит: «При чём тут ноль?» — «Ноль? — переспрашивает её сын. — Это же абсолютный ноль». Непонятно, как он видит, потому что лежит в гамаке. «А-а, — говорит доцент Большакова. — Прости, я не заметила». И они дальше читают. Уже солнце село. Доцент Большакова говорит: «Будем ужинать?» А сын говорит: «Очень возможный вариант». Она опять говорит: «Как ты относишься к яичнице из яиц?» А сын говорит: «Допустим, положительно». После этого оба уходят в дом, и больше уже ничего не слышно.
А «бабушкой» доцента Большакову никто не зовёт, хотя она с моей бабушкой родилась в один год. Но ведь внуков у неё нет. Какая же она бабушка? Просто доцент!
— Вставай! — кричит брат Серёжа. — Ты бабочек раздавишь!
— Бабочка! — кричит брат Андрюша. — Ты бабушек раздавишь!
— Эй! — кричит Всеволод. — Эй! Эй! Эй!
— Сколько их… — говорит доцент Большакова.
— Кто их считал, — смеётся моя бабушка.
Нас много. Раз детей много, значит, хорошая жизнь, бабушка просто в этом уверена. Доцент Большакова смеётся, она согласна. У её сына жизнь, например, неважная: он завкафедрой и ещё студенты! На конгресс тоже надо ехать. Жениться буквально некогда, она уж на своего сына махнула рукой. А вот нас доцент Большакова никак запомнить не может — сколько нас. И ещё она до сих пор не запомнит, кто из нас чей. Вот я, к примеру, чья?
— Тоже от среднего сына?
— А я уж сама не помню, — смеётся бабушка. — Наша — и всё.
— А младший ещё не женился?
— Кто его знает! Вроде не говорил.
— Весёлая у вас бабушка, — говорит доцент Большакова.
— А у нас вся семья такая, — смеётся моя бабушка.
ВСЁ ЕЩЁ ВОСКРЕСЕНЬЕ…
Наша семья никак не помещается за столом. Если бы мы на полу могли есть! Но на полу мы весь суп прольём. И ещё неизвестно, как бы это Ардальон перенёс. Подумал бы, что у него хозяева ненормальные. Он и так, наверное, думает. Андрюша арбуз ест с сосиской. Серёжа солёные огурцы уплетает с мёдом. Это после киселя-то! А Всеволод блюдце вылизывает, будто он кот. Дядя Владик вообще поёт за столом. Если вкусно, он всегда поёт. Ардальон вздрагивает, когда дядя Владик поёт. Но мы привыкли.