Шихин сидел за своим фанерным однотумбовым столом, не торопясь разбирал бумаги, беззлобно комкая их и бросая в корзину. Не родившись, не успев вмешаться в судьбы и в борьбу за справедливость, умирали фельетоны, статьи, репортажи. Никогда он уже не вернется к этим письмам, к этим бедам, схваткам и надеждам. Простите и прощайте, жалобщики, склочники, анонимщики и доносчики! Не смог я откликнуться на ваши призывы, доказать вашу правоту. Жалуйтесь другим, отсылайте письма по иным адресам. Авось где-нибудь вам поверят так же, как поверил я, авось у кого-то найдется для вас время, кто-нибудь посочувствует вам и проникнется...
В отделе молчали, а если кто заглядывал невзначай в дверь, то тут же смолкал на полуслове и отшатывался назад, будто попадал в палату к тяжелобольному, которому только что поставили безнадежный диагноз. А Шихин прощался со своими бумажками, и все сильнее охватывало его чувство освобождения. И декабрьские снежинки освобождение) проносились за темными окнами, и освобождение хлопала форточка на ветру, и красный трамвай, пересекая площадь, скрежетал колесами пронзительно и освобождений.
Шихину в лицо дул легкий ветерок новой жизни, и и душе его росла тревога, но в ней не было безнадежности, нет. И, запуская очередной бумажный комок в железную корзину, а в этом городе очень многое было железным, чугунным, кованым и литым, он запускал его в бабий лик Прутайсова, в мудрую физиономию Нефтодьева, в гордо вскинутую умненькую мордочку Тхорика, который все делал настолько солидно и обстоятельно, что смотреть на него без смеха не было никакой возможности. Всю жизнь Тхорик боролся с паясничаньем, и до сих пор любые шутки над государством, его службами, над его героями, жертвами, скоморохами, над его дураками, пройдохами и вождями он воспринимает так, будто смеются над ним, и очень переживает. Что делать, слишком уж он породнился с государством, слишком прикипел к нему, как приживалка к состоятельному родственнику.
— Да! — Шихин поднял голову. — А где Валуев? Его, кажется, не было на этом изумительном мероприятии?
— Уехал в командировку, — ответила Моросилова.
— Давно?
— Сегодня утром. Прутайсов отпустил. Очень просился. — Игонина смеялась, но Шихин не обижался на нее, ему нравилось, когда она смеялась, улыбалась и вообще, когда она была на расстоянии прямой видимости. Ему нравилось почти все, связанное с Игониной, но он впадал в беспокойство, когда видел воспаленный взгляд Прутайсова, устремленный на нее с устойчивостью прибора автоматического наведения артиллерийских орудий.
— Он же никуда не собирался, — пробормотал Шихин, охваченный горьким прозрением.
— Валуев уехал, когда узнал, что будет редколлегия. Вы же друзья! — Игонина опять рассмеялась. — Против тебя он выступить не мог, поддержать тоже... было бы некстати. Очень грамотно поступил. Остался твоим другом и не позволил Прутайсову усомниться в себе. А редактору нужно было единогласие. И он его получил.
— Разумно, — кивнул Шихин. — Да! — Он повернулся к Моросиловой. — Что ты там говорила о моей политической непочтительности? Это как понимать?
— Митя! Ну ведь надо было что-то сказать этим болванам! Иначе они не отвяжутся, ты же их знаешь! — Моросилова обратила на Шихина свой лучистый взор, полный неподдельного смятения. — Мне так жаль, что ты уходишь от нас, Митя!
— Что делать, — вздохнул Шихин, боясь оскорбить Моросилову нечуткостью. — Мне тоже жаль... Но, может быть, все к лучшему.
— О, если бы было именно так! Как бы мне этого хотелось!
— И мне тоже, — ответил Шихин, маясь необходимостью произносить столь трепетные слова. Ответил и опять вздохнул, стараясь, чтобы Моросилова услышала его вздох и поняла бы, как он ценит ее сочувствие. И бросил в корзину очередной комок из замыслов, горений и неуместных своих устремлений.
— Не дрейфь, Митяй! — воскликнула Игонина, сверкнув очами. — Все к лучшему, все к лучшему! — Она выглянула в коридор и поплотнее закрыла дверь. — Черт подери! Я бы, кажется, сама ушла отсюда к ядреной матери! Тебе еще повезло, Митяй, что ты вовремя смотался из этой помойки! Помяни мое слово — мы встретимся, мы обязательно встретимся, и тебе будет смешно вспоминать эту дерьмовую редколлегию, этих недоумков, этих бездарных приспособленцев!