Хрип. Рука Архонта лежала на голове встреченного. Одного касания хватило. Перепонки, подобные ушам, медленно багровели. И падальщик ответил, плавно, как напевают колыбель:
— Тебе б идти туда, там пьют как вне себя… Там ждут тебя, и только гостей тьма.
— Да… пьют!.. да…
И кто отличит головой прокажённого от пьяного вусмерть? Шатающаяся отуплённая туша, воющая и сбивающая всех на своём пути. А это значит, что падальщик мог идти дальше.
Чем могло отразиться то, что он помедлил? Теперь дольше искать дверь, которая захлопнулась недавно. Где же из скрипов, вздохов и среди стонов и боли будет нужная?
Разочарование, в котором шататься и отталкиваться от чуждых слюней. Бродить в надежде на скорейшее получение ответов. Падальщик пригибал к себе в эмоциях уши, едва поднимал взгляд, чтобы улавливать лишь двери, а не грязные в содержаниях картинки в драгоценных обрамлениях из золота и платины.
Как сильно жгло язык нечто знакомое, что заставит расшириться зрачкам. Оно приправлено ещё более едким элементом. В пыли, вздымающейся от каждого шага, с проходящих мимо чужаков. И в редких сигарах, медленно тлеющих и падающих на дорогой ковёр, едва вымытый ещё часами ранее, как всё было закрыто. Всё он в ворсе принимал светлые дары из похоти и грязи, тления и пепла.
Некуда увести скользящий резко взгляд. За всё цепляются фиолетовые глаза, за каждую ненавистную деталь. И, зачастую ту, что обернулась важной частью. Тот самый акцент на картине, меняющий представление обо всём творении. Падальщик замер.
Белая ткань мелькнула на полу. Ковёр был взрыт когтём.
Архонт медленно открыл дверь, со щелчком и хрустом. Скрип. Полумрак, едкие запахи, смешанные с металлом. Свечи, тающие не первый час и увившие воском свои изогнутые подставки и дорогие столы, и платочки последним не помогут.
И внимание не на то: обходит взглядом центр, смотрит фон. Вся пляска, красота в ином. Всё ж привлекла. Там белое создание, как прыгающее на чужих ногах и водящее руками по телу. Так плавно и быстро, касаясь лишь кончиками пальцев, скользя, со скрипом и треском, словно рвалась бумага или ткань.
Архонт закрыл дверь. Щёлкнул замком.
— Тебе подобное совершенно не стыдно? — он ворчал первым. Хмурился, рычал. Белое создание даже не дёрнулось, но активно опустило руки на охмурённое тело, изгибаясь за действием следом, прогибая своё туловище, подобно натянутому луку.
Их речь была не кричащей, а ворчащей, и шепчущей, дабы никто не услышал их птичий замысел. Их правды.
— А мне довелось сразу твои глаза фиолетовые увидеть, — белая фигура повернулась корпусом и протянула окровавленную руку с чёрным куском в руках. — Печень будешь?
— Как можно так не любить себя, чтоб перейти на быстрое питание? Я уже и молчу о «пользе» этого кусочка.
— И вот, ко мне явление твоё, опять меня же осуждающее.
— Мэтью сказала, что у тебя есть по её делу информация.
— Ааа… Вспомнила обо мне она…
Павлин какое-то время посматривает то на Архонта, то на тело под собою, а затем потирает окровавленными руками и без того окровавленное лицо. Густая кровь стекала по удлинённой шее, гнездилась в ключицах и окрашивала крупную птичью грудь мелкими ручейками. Внешние мандибулы, прикрывающие рот, потянулись к руке, чтобы счистить ошмётки взрытой острыми когтями кожи. Помогало слабо. А что до взгляда: уже не тусклый, не чёрный цвет, а налитый красным оттенок роговицы, склер, радужки и чуть тёмного зрачка.
— Но всё равно меня-то зачем осуждать? — голос был притуплён о руку. — Убиваешь властливых и радуйся, только не подставляй меня.
— Неужто проблемы были?
— Хотели сравнить отметины на костях с моими! — от Павлин последовал оскал с теми самыми виновниками: крупными зубами-иглами. — Но признаю, искусство с тобой на века. То изображение... Такая изящная скульптура из костей. Как та палка проходит через тело, а скелет её обхватывает…
— Это был кусок дорогой кровати.
— Изящно, да, — шёл ответ Павлин, помедлив в рассуждениях в голове: — В иной день мне пришлось бы захватить внимание и образом таким.
— И ни капли стыда у тебя перед едой так раскрываться, так плясать! — он размахивал хвостом. — Позабыв о том, кто ты, кто мы.