Он к ним шёл.
Там и другие тени, созданий разных. Избегали друг друга, или вместе плелись, на брусчатке светлой или в корнях тёмных. Их голоса — бурление где-то в глубине их тел; чириканье и вой, застрявшие в глотке. Конечности их острые. Глаза их — свет красный.
И этот свет обращался всё больше в сторону серого создания, чьи глаза закрыты, и ресницы его небрежные переплетены — похожие на кусочки костей, и то единственное, что роднило его со здешними.
Им было любопытно. Хоть и уходили, но площадь у сияющих зубов всё больше заполнялась теми, кто придя в мир, останавливались, замерев. Они переглядывались, глаза их красный свет. Его — неясен. Архонт лишь наклонял бокал и поднимал ножку его вверх, чтобы капающая в небо кровь густилась в чаше.
Ждал.
Из корней свечение показалось блеском, мгновенным сиянием. Стрекочущий хитин тёрся о живые колонны, гулом нарастающим, словно изнутри что-то выползало — как улитка из панциря выбиралась — от центра наружу, через лабиринты.
Сотни глаз раскрывались на голове вытянутой после того как она стала касаемой золотыми лучами. Тело выбралось. Частично. Длинное — мурена в рифах замеревшая. И жабры покрыты глазами красными, нитями чёрными.
Архонт опустил бокал, основанием к земле держа. Сгустки кровавые, свободные, поддались порыву и покинули его, напоследок пачкая крупную серую ладонь.
Именно тогда Архонт раскрыл глаза. А на фиолетовый свет донеслись негодующие вопли.
Но вопли здешние, стоны тел — лишь время, которое помнит мозг их костей. Силуэты на них нанизанные, рёбра высокие — колья острые. Бескомпромиссное время, которое отражалось в погасших глазах, да и их костями пробили. Зияющая пустота, потерявшая отражение души, отдавала последнее — густую кровь, по векам и надбровным дугам текущую. Медленно, к небу.
Оно замирало в кубке, чью чашу наклонили смотреть в землю, пока свободной рукой Архонт медленно сдирал многослойную кожу. Как плоды цитрусов тела ругались, выплёвывая улетающую кровь, а он — расправлял крылья с истерзанной в тряпьё мембраной, дабы не держать в них тяжесть лишнюю.
Он впивался зубами в плоть и смотрел вдаль, где все дороги вели куда-то, но терялись за высокими заборами; и атмосфера была светом тёплым, да только нисколько не греющим.
До боли привычным.
Я тебя ангажирую!
Прерывистое пищание эхом билось о стены помещений. За огромными дверьми через плотные стёкла наблюдался процесс стыковки исследовательского полевого корабля «Игла» со станцией. Название говорило за себя: тонкий конусовидный корпус, попавший в механические объятия, завершался сферой, как ушком, к которой тянулись лестницы. Манипуляторы продвигали корабль вглубь станции и закрывали шлюзы. С последним движением и изменившимся писком комната начала заполняться напряжённым гудящим шипением.
Операторы находятся с другой стороны, за стёклами, в наушниках, общаются с пилотом. Инженриса же ждёт открытия дверей. Она поправляет грубоватые ремни и эмблему, которую ей не нравится носить на груди. Она дёргает запястье и проверяет время, проверяет сообщения с планшета. Отвлекается на мгновение, чтобы на грубой поверхности заметить своё размытое отражение, в котором узнавались высокие широкие уши и листовидный нос. В размытии плясали черты и коротких крепких рук.
Лязг.
— Мэтью! — радостный голос не даёт ступить и шага. Айкисл сразу ставит перед собой руки, чтоб её не обняли. — Ты как? Где вы так долго были? Как твои ожоги? Там были новые модели? Что с Иголочкой?
— У меня после бодуна нет столько вопросов, — она отмахнулась. — Игла в порядке, можешь проверить сама или спросить у Ерица, — затем она повернулась и прокричала: — Ериц! Кенаи ждёт отчёт.
Мэтью окинула взглядом комнату. Это было очень светлое помещение, от того казавшееся большим. С воздухом появилось много шума, лязга, доносилась болтовня до её острых ушей. Опять за внешность.
— Значит, то действительно… «ожоги»… — процитировал низкий шипящий голос у её уха, словно взявшийся из ниоткуда; как и тяжёлая его тень. — Чем-то «горячим облили» или «химия»?