…В двери комнаты несмело постучали.
— Да, войдите.
— Простите, хозяин… Но там ужин…
Олеся. Легка на помине.
— Спасибо за напоминание. Но я не голоден.
Вздрогнула. Удивлённо смотрит на парня, отвернувшегося к стене.
— Но сегодня праздник… Может, всё-таки…
— Нет. Не хочу портить вам настроение. Веселитесь без меня. Да, чуть не забыл… Погоди секунду.
Поднялся с кресла, подошёл к своему столу. Пошарил в ящике, выудил на свет бутылку шампанского. Итальянское вроде. Асти. Пойдёт. Протянул женщине.
— Вам. Гуляйте.
Кивнул, прощаясь, развернулся, но она схватила его за рукав, взмолилась:
— Хозяин!
— Что, Леся? Иди-иди. Ния ждёт, да и Ирочка ждёт…
— Она… Ей будет грустно. Дочь вас очень любит…
— В отличие от вас.
— Что?
Его тоскливая улыбка словно резанула по сердцу молодой женщины ножом:
— Вы же меня просто боитесь…
…Как она оказалась перед плотно закрытой дверью с тяжёлой бутылкой шампанского, Олеся так и не поняла. Мгновение назад была у порога, внутри комнаты, а теперь уже снаружи, и дверь плотно закрыта. Щёлкнул ключ, отсекая все попытки вновь постучать. Медленно пошла назад, в столовую. При виде бутылки с жёлтой фольгой Ния медленно расплылась в улыбке, а потом, взглянув повнимательней на подругу по несчастью, или счастью, как сказать, боязливо оглянулась, шёпотом спросила:
— А… Он?
Женщина отрицательно качнула головой:
— Нет. Сказал, что не хочет портить нам праздник.
— Не… Хочет?
Удивление так ясно нарисовалось на лице японки, что не требовалось никаких других пояснений.
— Так и сказал — не хочет портить нам праздник.
Вмешалась дочь:
— Мама, значит, дядя не придёт к нам на праздник?
Олеся вновь покачала головой:
— Нет, милая. Не придёт.
— Но почему? И что значит — портить праздник? Дядя Миша не может его испортить или сломать! Он очень добрый! Как же он… Ты его обидела?! Он разозлился?
— Да нет же, доча! Вот, видишь — он даже нам вот это дал! Просто не захотел…
Поставила шампанское на стол, уставленный тарелками. Давно уже она не готовила такой праздничный пир. Даже до чумы не каждый год удавалось… Салаты, торт, всяческие соленья и копченья. Сладости. Напитки… Хотя большая часть их из-за границы почему-то… А Иринка сидит, насупилась. Ножками болтает на своём стуле. Потом ухватила горсть конфет, сунула себе в платьице, соскочила:
— Злые вы. Обидели дядю Мишу. Я к нему пойду праздновать.
Высунула язык:
— Бу!
И только каблучки лёгких туфелек по бетону простучали. Их, вместе с платьем, кстати, хозяин и подарил… Только сейчас вспомнила. Взглянула на Нию — та беспомощно, совсем как русская, развела руками:
— Не знаю… Не понимаю…
— Да что тут понимать?! Обиделся он. Мы с тобой две дуры!
— Что есть…
Сообразила. Покраснела. Ведь верно — кому-кому, а ей-то как раз бояться парня меньше всего надо. Жизнью ему обязана. На ножах он за кого дрался, собой рисковал? И потом даже голоса ни разу не повысил. Обул, одел, накормил от пуза. Поселил — ну, со скидкой на нынешние времена, просто райские условия: электричество, центральная канализация, вода горячая и холодная в любое время. Даже развлечения есть — и кино, и по телевизору, и музыка… Совсем как до эпидемии… Впрочем, сама Олеся не лучше. Выбрал её, а даже пальцем не тронул. Правда, пару раз голос повысил, но, если честно, то сама и виновата. Не бьёт, в постель не тащит, не издевается. С дочерью лучше, чем родной отец, обращается. Девочка в нём души не чает. А они… Действительно, две дуры набитые. Совсем безмозглые… Уселась на стул. Покосилась на подругу, а та на неё. Покраснели обе. Поняли, что об одном и том же подумали. Вот же… Ели и пили без всякого аппетита. Всё настроение ушло. Вспомнилось, что именно он о празднике и напомнил, да ещё столько всяких деликатесов выделил. А потом, когда в свои комнаты вернулись, просто обомлели от изумления — на подушке у каждой по коробке с подарками. Ну до чего же стыдно! Просто сгореть со стыда обе готовы… На следующий день вышел к обеду как ни в чём не бывало. Дёрнулись было к нему, да натолкнулись на такой равнодушно-ледяной взгляд, впрочем, мгновенно потеплевший и наполнившийся лаской и добротой, когда появилась Ирочка. Погладил девочку по голове большой ладонью, а та прилипла к нему, не оторвать. А обе женщины стоят, словно оплёванные. Не знают, куда глаза от стыда деть…