Я не помню, когда наступила эта пресыщенность жизнью. Может, лет десять назад — спустя тридцать лет после Вспышки. Спустя тридцать лет после того, как я все потерял: Кристин, Генри, исследования на Фармчейн и Сандоз, собственный дом в пригороде, собственную жизнь. После того, как я очнулся на полу ангара весь в засохшей крови и ослабленный настолько, что едва сумел доползти до медицинского шкафа и заклеить многочисленные раны от укусов пластырями. Я вновь потерял сознание и проспал там же в коридорах между пустующими разбитыми боксами еще пару дней, пока ткани регенерировали. А когда силы наконец вернулись ко мне и я смог покинуть лабораторию, город уже эвакуировали.
Дальше моя жизнь превратилась в бесконечное брожение по пустынным улицам городов, деревень, изредка обнаруживая заброшенные аванпосты и в спешке покинутые карантинные лагеря. Вспышка распространялась в геометрической прогрессии из-за ускоренных темпов превращения укушенных людей. Связь перестала работать, электричество не подавалось, цивилизация медленно умирала.
Но вот моя надежда на победу над вирусом загорелась с новой силой, когда я постигал чудеса своей мутации: замедленное старение, быстрое восстановление от ран, невидимость для врага, а главное — сохраненное человеческое сознание.
Я кочевал между лабораториями по всей центральной Европе, наизусть зная их расположение, оборудование, возможности. Я тридцать лет свозил их ресурсы сюда в гостиницу «Умбертус» близ Бадгастайна, поскольку это было тихое место — практически недосягаемое ни зараженными, ни выживающими людьми, потерявшими человечность и без превращения. Мародеры стали реальной угрозой для меня. Иной раз я засыпал в городах, посреди снующих туда-суда чудовищ, потому что с ними мне было безопаснее.
В какой-то момент я стал замечать, что моя активность превратилась в апатичную и равнодушную, как если бы я каждый день работал у станка и ковал гвозди по тысяче штук в час. Меня перестали трогать агонические крики захлебывающихся в крови жертв или их зовы на помощь. Я мог равнодушно взирать на чудовищно-болезненную смерть человека в пастях чудовищ, просто потому что наблюдал их сотнями и никак не мог им помочь. Я оброс толстой непробиваемой шкурой бесчувственного, отстраненного и даже хладнокровного существа — нового вида на эволюционном пути человека: усовершенствованный, гораздо более сильный и такой одинокий.
Пока не нашел себе подобного.
Закария стал первым экспонатом в моей коллекции мутированной ДНК, которую я собираю уже порядка двадцати лет. Казалось бы, мы должны с ним сдружиться настолько тесно, что встречали бы друг друга по утру теплыми крепкими объятиями. Но в ту же секунду, как мы встретились взглядами, я увидел то же обреченное одиночество, которое словно прописывалось в нашей новой ДНК, проклинающей нас жить вечно.
За семьдесят семь лет у меня сложилось собственное мнение насчет вечной жизни. Она болезненная, омерзительная и до жути безысходная. Особенно, когда ее не с кем разделить.
Когда-то ученые спорили по поводу того, включать ли время в понятие четвертого измерения пространства. Что ж, смысл в споре отпал. Когда время для меня остановилось, когда я лишился его, я явственно ощутил его отсутствие физически, как если бы лицезрел черную бездонную дыру в пространстве.
Конечно, я не бессмертен. Вирус лишь продлил мою жизнь, но я не могу сказать насколько. Десятилетия, столетия? Думать о предстоящих сотнях лет — для меня пытка, потому что я не хочу их проживать, потому что у меня нет стимула их проживать. Я потерял прежнюю жизнь, а новую так и не обрел. Я словно застрял в том моменте, когда прежний мир рухнул, и мне никак не хочется его покидать. Когда путешественник покидает дом, он точно знает пункт назначения. Я же понятия не имею, куда меня везут. Я не знаю, что ждет меня в конце пути, а потому и родной знакомый дом, пусть мертвый и разрушенный, никак не хочется оставлять. Он обманчиво пахнет уютом, безопасностью, любовью…
Мне кажется, что я до сих пор слышу крики людей в горящих городах, вижу, как отключается электричество в домах один за другим, чую нарастающие запахи вымирания: горящее топливо на заправках, вонь холодильников в супермаркетах, гниение водорослей на побережье, усиливающийся аромат хвойных лесов и горного воздуха. Запах девственного мира — мира без людей — прекрасен, не буду спорить. В нем нет грязи, отходов, токсичных выбросов, насильственной смерти и алчного зла. Но этот свежий чистый приятный и даже немного сладковатый аромат смердит одиночеством и бесконечной тоской, когда ты остался в нем один. Пусть меня окружают дети Апокалипсиса, нет среди них души из прошлого мира — они все родились после Вспышки, а значит и понять меня они не в силах.