ий столик, полочка с любимыми английскими авторами, ея чайная чашка, вывезенная еще из Англии. Да, эти вещи еще жили, напоминая все привычки своей хозяйки. Сейчас после смерти мисс Гуд хозяйство поступило в полное распоряжение человека Андрея, который, как оказалось, решительно все знал и все умел предусмотреть. Он же заказывал и траур Аните, и гроб для покойницы, и все подробности похорон. Человек Андрей решил, между прочим, капитальный вопрос о том, по какому обряду хоронить "старую барышню". Конечно, по православному, потому как мисс Гуд очень одобряла русские похороны, а на последней неделе поста ходила в русскую церковь. Одним словом, все нужно было устроить честь-честью, потому что покойница хотя и была строгонька, а уж, сделайте милость, человек правильный! Дай Бог всякому так-то прожить. -- Ах, делай, как знаешь!-- говорил Бургардт, когда человек Андрей приставал к нему с разными пустяками.-- Не все ли равно, как и что устроим... -- Нет, уж вы извините, барин. Все, чтобы в полном аккурате... Не такой был человек, чтобы безпорядок. -- Хорошо, хорошо. Если, что нужно -- спрашивай Аниту. Она теперь осталась хозяйкой в доме... -- Уж это известно... Покойница была поставлена в гостиной, и Бургардт очень удивился, когда увидел около гроба Гаврюшу, читавшаго псалтырь. После истории в Павловске Бургардт его не видал и даже забыл обо всем. Гаврюша читал ровно и спокойно, крестился широким настоящим крестом и походил на молодого послушника. Бургардту показалось, что даже в самой фигуре Гаврюши есть какое-то скрытое духовное смирение. Все эти дни Гаврюша где-то прятался, и Бургардт совершенно забыл о нем. Сейчас выплыла наружу нея павловская глупая история, но Бургардт посмотрел на своего ученика совершенно другими глазами. Конечно, он был виноват, это верно, но с другой стороны его и обвинять было нельзя. У молодости есть свои права. Сейчас читающий псалтырь Гаврюша для Бургардта являлся живой совестью. Да, это он, Бургардт, виноват, что поставил молодого человека в глупое положение. И голыя мраморныя женщины имеют свою жизнь, а Гаврюша был живой человек. Бургардту с особенной отчетливостью рисовалась его собственная жизнь, полная таких вопиющих противоречий и несообразностей. Бедный юноша, как созревшее зерно, попал между вертящимися жерновами. Мысль о своей конченности, заглохшая на время, опять поднялась в душе Бургардта, хотя он и смотрел сейчас на нее уже с другой точки зрения. Да, это было другое и не менее тяжелое. Смерть мисс Гуд являлась какой-то роковой поправкой, дававшей новое течение мыслям Бургардта. Он припомнил свои споры с Шипидиным и мысленно согласился с ним. Искусство было так далеко от действительности, выбирая только кричащие моменты, рельефныя положения и вызывающия позы. Ведь вся жизнь -- трагедия. Даже вот этот Гаврюша, который сейчас читает псалтырь -- тоже трагедия. И все трагедия, трагедия мелочей, недосказанных подробностей, подавленных страданий и непроявившихся чувств. Где ответ? Куда идти? Для чего жить и работать? Вслушиваясь в чтение Гаврюши, Бургардт невольно начал вникать в смысл великой книги. Отдельныя фразы и выражения так рельефно отвечали его собственному настроению. Боже мой, ведь это болит его собственная душа, болит и мучается такими хорошими покаянными словами... А тут еще безмолствующая мисс Гуд, которая точно слушала эти слова скорби и душевнаго умиления. В один из перерывов Гаврюша подошел к Бургардту и проговорил: -- Вы на меня сердитесь, Егор Захарович? -- Лично вы меня не обидели,Гарвюша, да сейчас и не место и не время говорить о некоторых вещах, -- ответил Бургардт, удивляясь собственной сухости. Очевидно, Гаврюша ожидал какой нибудь вспышки и был доволен, что отделался так дешево, хотя ему было бы легче, если бы Бургардт вспылил и "отчитал" его. Потом вся настоящая обстановка располагала к покаянному настроению. В жизни трагедии и комедии идут рука об руку, как мрак и свет. Приехал старик Гаузер, хотя ему, как врачу, решительно нечего было делать у покойника. Он и явился таким смущенным, почти виноватым и даже соврал, что заехал по пути, ссылаясь на какую-то консультацию. Бургардт был рад его видеть и расцеловал милаго добраго джентльмэна, что вышло уж совсем не корректно. -- Да, да, я понимаю...-- бормотал смущенно Гаузер, поправляя очки.-- Я не виноват, что другие не понимают. Старик держал себя своим человеком в доме, принимал живое участие во всех хлопотах, старался развлечь Аниту и даже бегал в переднюю отворять дверь, когда человека Андрея не было дома. Раз, именно в одну из таких критических минут, Гаузер выбежал на резкий звонок в переднюю, разсердившись по дороге на негодяя, который так громко звонит, когда в доме покойница, и, отворив дверь, встретился лицом к лицу с Сахановым. Они смеряли друг друга вызывающими взглядами, и Гаузеру показалось, что дерзкий гость принимает его за новаго лакея. На последнем основании он, когда Саханов хотел спять верхнее пальто, спросил его довольно резко: -- Вам что угодно, милостивый государь? -- Мне? -- пробормотал растерявшийся немного Саханов.-- А вы кто такой будете? -- Я -- доктор Гаузер... А вы? -- Я -- друг дома, а по профессии -- критик, публицист и чуть-чуть ученый. Моя фамилия: Саханов... -- О, это совсем другое дело, -- заговорил старик, протягивая руку:-- хотя и друзья дома не должны так громко звонить, когда в доме покойник... -- Я не буду больше, domine... Слово "покойник" заставило Саханова отступить. Он страшно боялся покойников и всяких похорон и еслибы знал, то, конечно, не пришел бы. Но сейчас отступать было поздно, особенно, когда доктор обяснил, что умерла мисс Гуд и что Бургардт сейчас вернется. Если бы отворил дверь человек Андрей, а тут чорт подсунул немца, да еще дернуло отрекомендоваться другом дома. -- Удивляюсь, как его Васяткин прозевал, -- ворчал Саханов, раздеваясь.-- Вы не знаете Васяткина? Тоже друг дома и специалист по похоронной части... Очень милый мужчина вообще и в частности. Когда Бургардт, ездивший в редакцию одной газеты напечатать извещение о смерти мисс Гуд, вернулся домой, он нашел у себя в кабинете Гаузера и Саханова, беседовавших самым мирным образом, причем Саханов называл доктора domine и старикашкой, а доктор хлопал его по коленке и говорил: -- А вы мне нравитесь, чорт возьми, хотя рвать звонки и не полагается воспитанному человеку... -- Я еще могу исправиться, domine... Развеселившийся доктор подмигнул и спросил: -- А признайтесь, г. публицист и критик, вы меня приняли за оффицианта? -- О, это тайна, которая умрет вместо со мной, domine...