Музей древностей в Константинополе, получив послание Кадри-бея, проинструктировал Оберманна, чтобы тот был крайне осторожен в обращении с табличками, чтобы он обеспечил их сохранность и ждал дальнейших инструкций. Директор музея тем временем связался с коллегой, Огастесом Франксом из Британского музея в Лондоне, где не так давно был создан новый отдел, занимающийся "протоисторической письменностью". Оба директора сошлись на том, что Александр Торнтон, блестящий молодой человек, член новой команды, должен как можно скорее отправиться в Гиссарлык.
— Какой-нибудь музейный червь, — сказал Оберманн Софии. — Бледный англичанин. Я хорошо знаю англичан. Они либо нахалы, либо трусы. Либо лицемеры. Вроде нашего друга, преподобного Хардинга. Разве Хардинг может нести туркам христианство? Да он скорее обратит обитателей Оксфорда в язычников. — Сняв шляпу, он принялся ею обмахиваться. — Интересно, какого типа англичанином окажется мистер Торнтон.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Александр Торнтон, сев на корабль в Тилбери, через три недели прибыл в Трою. Он не показался Софии музейным червем, как предполагал ее муж. На взгляд Софии он скорее походил на спортсмена или альпиниста. Он был высок, очень строен, с заметным после трехнедельного пребывания в море загаром.
Кадри-бей настоял на том, чтобы приветствовать Торнтона в Трое со всей торжественностью. София внимательно, если не сказать жадно, наблюдала за молодым человеком, в то время как он обменивался рукопожатиями и поклонами с руководителями экспедиции и пил поданную ему чашечку турецкого кофе. Он не был неловок, напротив, манеры его отличались сдержанностью и точностью.
— Надеюсь, что застал вас в добром здравии, сэр, — обратился он к Оберманну.
— Никогда в жизни не чувствовал себя лучше, мистер Торнтон. Я просто цвету.
— Рад слышать это, сэр. Мы в Англии слышали о вашей великолепной работе. А теперь еще и это…
— Вы скоро увидите мою великолепную работу, мистер Торнтон. А сейчас позвольте представить вас фрау Оберманн.
— Очень рад. — Торнтон склонил голову, прежде чем взял ее руку, но не сумел скрыть удивления, встретив на раскопках женщину.
Оберманн засмеялся и хлопнул его по плечу.
— Вы не считаете, что здесь неподходящее место для женщины?
— Напротив, я в восхищении.
— Сказано очень по-английски. Разве я не говорил тебе, София? Они всегда учтивы. А знаете, мистер Торнтон, что вы стоите как раз на том месте, где когда-то греками был водружен деревянный конь.
— Это честь, несомненно. Но я всегда считал, что легенда об этом коне… просто легенда.
— Вы слишком долго пробыли в Британском музее, мистер Торнтон. Вы разучились удивляться.
— Я начал работать в музее полгода назад, сэр. Так что вы не должны приписывать мои недостатки пребыванию там. Они мои собственные.
Торнтон в самом деле привык мыслить самостоятельно. Когда ему было пятнадцать, его мать умерла от рака, и с тех пор он сделался задумчив и стал полагаться только на себя. Он начал интересоваться миром. В частности, обществом, в котором жил. Он решил изучать теологию в Оксфорде, потому что хотел стать пастором в лондонском Ист-Энде, где мог бы помогать бедным и бездомным в округе. Затем, во время одной из длительных загородных прогулок неподалеку от Оксфорда, он начал сомневаться в устоях церкви, в которой был воспитан. И, в конце концов, усомнился в собственной вере. Оставив теологию, он начал заниматься относительно новой наукой, палеографией, на отделении археологии в университете. Но интереса к социальной справедливости не утратил. Он был сторонником передовых взглядов на права рабочих и женщин и, вступив в лондонскую Лигу образования, читал в Эксетер-холле лекции о ре формах.
— Вы волевой человек, — сказал Оберманн. — Я рукоплещу вам.
София наблюдала за Торнтоном во время этого обмена репликами. Он казался настороженным, внимательным, но она чувствовала, что поведение ее мужа забавляет его. И не могла понять, нравится ей это или нет.
— Мистеру Торнтону, наверное, хотелось бы увидеть свое жилище, — сказала она. — Ведь он приехал издалека.
— Боюсь, мистер Торнтон, мы не можем предоставить вам золотые чаши с водой или девушек в услужение. Мы еще не дошли до гомеровского уровня. Стараемся изо всех сил, но не можем сравняться с его образцами поэзии.