- Хорошо, - говорит офицер. - Посмотрите. Но только нельзя ли поторопиться, господин доктор? Нельзя ли слегка поскорей?
- Можно, - говорит. - Почему же нельзя? Можно и поторопиться...
И начинает, понимаете, вытирать полотенцем пальцы. Один, понимаете, вытрет - посмотрит, полюбуется и другой начинает. Потом третий. Потом четвертый. И так далее.
Офицер - ну прямо лягается. Прямо копытами бьет. Даже шпора звякает.
А доктор внимания не обращает, вытирает себе потихоньку пальчики и чего-то мурлычет.
Потом он подходит ко мне и говорит:
- А ну, молодой человек... Откройте рот.
Я не хотел открывать. Но думаю: "Что, в самом деле... Жалко, что ли?.." Взял и открыл.
- Еще, - говорит, - откройте... Пошире!
Я открываю еще пошире, как только могу.
- Еще, - говорит.
Ну, тут я совсем до ушей разинул ему свою пасть.
- Вот так, - говорит. - Достаточно. Спасибо.
Посмотрел он у меня во рту, поковырялся своими чистенькими пальчиками и говорит:
- Да нет, - говорит. - Язык на месте.
- Как? - говорит офицер. - Не может этого быть!
- Уверяю вас, - говорит доктор. - Язык в полной исправности, только синий.
- Да нет, - говорит офицер. - Вы ошибаетесь. Я же сам хорошо видел, как он его кусал.
- Тогда посмотрите, - говорит доктор.
И показывает ему мой рот. А там, понимаете, преспокойно болтается язык.
Ах, мать честная! Вот офицер удивился! Вот у него глаза на лоб полезли!
- Да что же это, - говорит, - такое! Да как же, - говорит, - это может быть? Что у него, дьявола, два языка висят, что ли?!
- Да нет, - говорит доктор. - Навряд ли что два... У одного человека двух языков не полагается. Этого наука не допускает. И я, - говорит, - хотя с научной точки зрения и не берусь объяснить этот факт, но в общем и целом язык на месте.
- Тьфу! - говорит офицер. - Так, значит, он меня обманул?! Значит, он говорить может? Значит, ты, мерзавец, говорить можешь?
- Да, - говорю, - могу.
И тут же сказал я ему такое слово, от которого, извиняюсь, можно со стула упасть.
А он - вы думаете, что? Рассердился? Думаете, он орать на меня стал или драться? Ничего подобного. Он смеяться начал. Он прямо обрадовался - ну как не знаю что. Как будто ему, понимаете, пятнадцать рублей подарили.
- Ой, - говорит, - неужели это не сон? Неужели я не ослышался? А ну, говорит, - повтори, что ты сказал.
Я повторил. И еще прибавил. Дескать, вы, говорю, ваше высокоблагородие, последняя дрянь и даже хуже. Вы, говорю...
Понимаете? Не ругается! Не дерется! Смеется, как лошадь.
- Еще! - говорит. - Еще!
Даже ругаться скучно. Чего, в самом деле? Я же не граммофон.
Я постоял, порычал немного и замолчал.
Тогда он кончает смеяться, поправляет свою офицерскую саблю и начинает командовать.
- Вы, - говорит, - господин доктор, пожалуйста, подзаймитесь немного с этим субъектом. Успокойте его слегка, приведите в порядок, а после пришлете его к нам в штаб. А вы, братцы, покараульте пленного. Филатов останется здесь, а Зыков - наружная охрана. После, Зыков, приведешь его в штаб.
Подцепил свою вострую саблю и поскакал. А за ним и Зыков. Дверь перед ним отворяет. И в сени за ним бежит.
И там, в этих сенях, кто-то вдруг как заорет:
- О-ох!
- Что? Что такое? - говорит доктор.
Тут Зыков кричит:
- Ничего! Ничего! Не извольте беспокоиться. Это их благородие спотыкнулись. О притолку шмякнулись.
- Ах, - говорит доктор, - разве можно так резво бегать?
Ну, мы остались втроем: я, Филатов и доктор.
А доктор-то, доктор! Фу, ей-богу, ну прямо без смеха глядеть невозможно.
Такого доктора, если потребуется, пристукнуть - совсем пустяки. Деревянной ложкой можно пристукнуть.
Но я вижу, что здесь у меня ничего не выйдет. Во-первых, Филатов как столб стоит со своим наганом. Потом - окно. Оно хоть и открыто, но за окном на завалинке больные сидят, - мне даже их голоса хорошо слышно, - а на подоконнике всякая мура стоит: банки, склянки, микстурки, клистирки...
Нет, я вижу, что здесь ничего у меня не выйдет, и стою тихо.
А доктор меня начинает лечить.
- Так вот, - говорит, - молодой человек... Откройте, пожалуйста, рот.
Я говорю:
- Зачем? Чего, - говорю, - вы там не видали?
- А я, - говорит, - хочу убедиться.
- Ну ладно, - говорю. - Убеждайтесь.
И рот раскрыл. И язык высунул.
- Да, - говорит доктор. - Язык у вас в полной исправности. Могу вас порадовать. Но только, - говорит, - он чересчур синий. Как будто его в чернилах купали. А? Вы, молодой человек, чернила не кушаете? Хе-хе!..
- Нет, - говорю.
- Так, так, - говорит. - И десны у вас распухли. Ну, - говорит, - нате, скушайте, пожалуйста, пирамидону.
Я съел. Ничего.
Мне, понимаете, так здорово есть хотелось, что я бы и самого доктора съел.
- Вы что? - говорит. - Военнопленный?
- Да, - говорю. - Не в гости, конечно, сюды приехал.
- Значит, вы - большевик?
- Был, - говорю. - Да.
- Ах, - говорит, - вы сядьте. Что вы стоите? Вот, пожалуйста, табуретка - присаживайтесь.
- Нет, - говорю, - спасибо. У меня, - я говорю, - на том месте, где сидят, заметка на вечную память. Я, - говорю, - этим местом сидеть не могу. Но если б мне жить привелось, я бы, - говорю, - не забыл, что и как. Я бы, говорю, - помнил.
И тут я, товарищи, извиняюсь, штаны опустил и показал доктору.
- Ах, - говорит доктор, - ах, какая жестокость!
А Филатов как загогочет:
- Го-го-го!
- Ты что? - спрашивает доктор.
- Виноват, - говорит, - ваше благородие. Поперхнулся.
А доктор нахмурился и говорит:
- Ну, - говорит, - молодой человек, если вас не расстреляют, приходите, - я вам еще пирамидону дам.
- Ладно, - говорю. - Зайду.
Смеюсь, конечно. Зачем мне, скажите, после смерти ходить, старичков пугать? Я насовсем помирать собрался. А живым я ходить уж, понимаете, не надеюсь. Нет, не надеюсь, ни чуточки.
- Ну что ж, - говорит доктор, - можете отправляться.
А сам уж скорей к рукомойнику - пальчики мылить.
Филатов командует:
- Шагом марш!
И наган свой наизготовку.
Выходим через сени на улицу. Зыков сидит с больными. Сидит на завалинке с больными и что-то рассказывает смешное. Те на него хохочут. Зубы скалят.
- А! - говорит. - Комиссару почтенье! Ну, как, - говорит, - поставили вам золотую плонбу?
Все:
- Ха-ха-ха...
Смешно, понимаете, дуракам.
И Филатов тоже грохочет.
Я говорю:
- Поставили бы, - говорю, - тебе такую пломбу в глотку... Говорок тамбовский!
Все опять:
- Ха-ха-ха!.. Ловко отшил! Браво!
Зыков мне отвечает:
- Я-то тамбовский, а ты, интересно, каковский?
Я говорю:
- Знаешь? Я с тобой и говорить не хочу. Продажная ты, - говорю, шкура! Белобандит!
Гляжу - покраснел мой Зыков. Встает, поднимает свою винтовку и говорит:
- А ну! - говорит. - Поворачивайся! Шагом марш!
И затвором - щелк!
Дескать, поговори у меня - свинцовую пломбу получишь.
Я пошел. Идем мы почти что рядом. Я слева, а Зыков справа. И вдруг я вижу, что мы совсем не туда идем. Понимаете? Мы идем не к штабу, а куда-то совсем обратно. Туда, где село кончается. Где последние домики стоят.