Каждый месяц же, к концу, получив полное жалование, он подсчитывал в другом журнале, пользуясь первым, сколько было клейма, сколько мужчин и женщин, сколько было колесований, сколько было снесено голов мечом, а сколько утоплено…
Каждые три месяца он записывал в третий журнал подсчеты из первого журнала, считая все то же самое, но уже за три месяца. В четвертом журнале – за полгода. В пятом – за год. В шестом – за пять лет…
Потом эти пять лет объединились со следующим пятилетием, и Палач завел себе седьмой журнал.
Собирая имена и даты, он не верил, что все эти люди настоящие, были настоящими и были живыми. Не верил, что это была его рука.
***
Когда пришла старость, Палач обрадовался. Он не боялся смерти и сделался к ней равнодушен. Давно уже не казнил и не наказывал сам – у него были помощники, которые брали на себя эту работу, а ему оставался только надзор и тревожное вглядывание в измученные лица: достаточно ли он выучил своих помощников милосердию?
А еще Палач смотрел в эти минуты в толпу и находил все то же на лицах: успокоение, злорадство, отвращение, ужас…
И интерес. Тошнотворный интерес к страданию.
В те минуты Палач мысленно звал и свою участь.
***
Участь пришла тихо, быстро и милосердно, как будто бы благодаря за милосердие Палача при жизни.
Он как-то судорожно вздохнул и завалился на бок, во время своего скудного ужина. На утро его окоченевшее тело было найдено старшим помощником.
И уже к вечеру во всех ведомостях было вычеркнуто имя одного палача – почившего и заявлено имя другого.
Народ разницы не заметил. Судебный представитель и тот, кто выплачивал жалование – тоже. Какая разница, кого презирать и бояться?
Конец